Новый мир. № 9, 2003

Быков слишком рано понял, что он не похож на других. «Я не вписываюсь в ряды, / выпадая из парадигмы / Даже тех страны и среды, что на свет меня породили» («Понимаю своих врагов…»). Рифма, кстати, здесь — совершенно евтушенковская. Да и не только рифма. Далеко не случайно я в свое время назвал Быкова «Евтушенко с филологическим дипломом».

Тема собственной инакости (неотделимой от избранничества) проделала в поэзии Быкова множество трансформаций, порою — довольно неприятных трансформаций. Так или иначе, но Быков закономерно (на мой взгляд — закономерно) пришел к сюжету превращения.

Этот сюжет просматривался еще в «Военном перевороте» — в прекрасном стихотворении «Кольцо» (первая строфа этого стихотворения, правда, подкачала: о фрейдистах было бы лучше не упоминать, дабы не привлекать их внимание). «Я — дыра, пустота, никем не установленное лицо, / Надпись, выдолбленная в камне, на Господнем пальце кольцо». Чуть позже Быков напишет новые тексты о том же: стихотворения «Мой дух скудеет. Осталось тело лишь…», «Оторвется ли вешалка у пальто…», поэму «Хабанера». Оптимальное же воплощение данный сюжет нашел в «Пэоне четвертом» — центральном, ключевом произведении сборника «Призывник»:

О Боже мой, какой простор! Лиловый, синий, грозовой, — но чувство странного уюта: все свои. А воздух, воздух ледяной! Я пробиваю головой его разреженные, колкие слои. И — вниз, стремительней лавины, камнепада, высоту теряя, — в степь, в ее пахучую траву! Но, долетев до половины, развернувшись на лету, рванусь в подоблачье и снова поплыву.

Так Быков не писал еще никогда. Подчеркнутая реалистичность письма, мягкая, «тающая» ирония, социальные и метафизические обобщения, пускай даже черный апокалиптизм «Отсрочки»… Но такой откровенный символизм с фэнтезийной подсветкой!.. Такая ледяная полетность, такая нездешняя отчетливость красок!..

Не может быть: какой простор! Какой-то скифский, а верней — дочеловеческий. Восторженная дрожь: черно-серебряная степь и море темное за ней, седыми гребнями мерцающее сплошь. Над ними — тучи, тучи, тучи, с чернотой, с голубизной в разрывах, солнцем обведенные края — и гроздья гроз, и в них — текучий, обтекаемый, сквозной, неузнаваемый, но несомненный я.

Хочется процитировать это стихотворение все — без изъятий, наслаждаясь умопомрачительными эпитетами, хочется распутать все интертекстуальные нити, тянущиеся к «Пэону четвертому» — от гностических преданий, от Ницше, от борхесовского «Дома Астерия». И от пушкинского «Пророка», конечно же…

Так вот я, стало быть, какой! Два перепончатых крыла, с отливом бронзовым, — смотри: они мои! Драконий хвост, четыре лапы, гибкость змея, глаз орла, непробиваемая гладкость чешуи! Я здесь один — и так под стать всей этой бурности, всему кипенью воздуха и туч лиловизне, и степи в черном серебре, и пене, высветлившей тьму, и пустоте, где в первый раз не тесно мне.

Превращение состоялось!..

Лечу, крича: «Я говорил, я говорил, я говорил! Не может быть, чтоб все и впрямь кончалось тут!» Как звать меня? Плезиозавр? Егудиил? Нафанаил? Левиафан? Гиперборей? Каталабют? Где я теперь? Изволь, скажу, таранить облако учась одним движением, как камень из пращи: пэон четвертый, третий ярус, пятый день, десятый час. Вон там ищи меня, но лучше не ищи.

Кирилл АНКУДИНОВ.

Майкоп.

Science fiction again, или Снова нон-фикшн? Филип Дик. Свободное радио Альбемута. Перевод с английского В. Баканова и B. Генкина. М., «АСТ», 2002, 320 стр

Pнаем ли мы, что такое научная фантастика? Когда-то, лет тридцать с лишним тому назад, — знали довольно определенно. Это были книги Азимова и Лема, Стругацких и Шекли, в которых речь шла о неких событиях, выходящих за рамки повседневного опыта и современных научных теорий. Такая литература называлась science fiction — причем второе слово в названии жанра означало вовсе не «фикцию» (нечто заведомо нереальное), а вообще словесность, любую беллетристику, основанную на вымысле. Собственно, правильнее переводить: «научная литература», а не «научная фантастика», последнее привычное словосочетание — не более чем продукт узаконенной переводческой аберрации.

Да, все это вроде бы хорошо известно читателям со стажем, помнящим, как один за другим выходили в свет красные и серые тома легендарной серии «Библиотека современной фантастики». Эти книги были популярны не только из-за лихо закрученных сюжетов. Читателя давно минувших лет привлекала как раз непростота многих романов и повестей science fiction, их явная или скрытая оппозиционность на унылом фоне официальной «советской литературы». В те годы по цитатам из Стругацких иной раз узнавали друг друга единомышленники, будущие собеседники по бесконечным разговорам на прокуренных кухнях.