Новый Мир ( № 9 2004)

Трепеща синевой, у осины

средиземное сердце болит.

Листопад, мельтешение мира,

и судьба у подлеска — моя:

коммунальная в дырах квартира,

хоровой мавзолей муравья.

Пропадаю один, пропадаю —

припадаю буханкой к ножу:

то ли с дымом костра улетаю,

то ли в землю с золой ухожу…

 

                           *      *

                               *

В ноябре убывание дрожи

и пластунский мороз на слуху,

и растения в скифской одёже

на игольчатом рыбьем меху.

Берег озера ширится в брег,

и волна широка без утруски —

с переходом из сырости в снег

в переводе с озноба на русский.

И душа обмирает. И стонет

узкий воздух с белками беды.

Хоботок промерзания тронет

роговицу открытой воды.

Только пристальный свет с верхотуры

пробирает до самых костей,

набивая кирпичные шкуры

первым хворостом жарких вестей.

Печку топит Овидий, изюму

пожует — и живет молодым,

возводя как последнюю думу

вавилонский незыблемый дым.

                           *      *

                               *

Слышится влажное посуху –

мимо окна твоего.

Кровь открывается воздуху,

распространяя родство

в шуме пространства и времени

на шаровое жнивье

капель, светящихся в темени,

тронувшей темя твое.

 

                           *      *

                               *

В небе трещины — это березы,

крепче кепочки жмет окоем.

Запрокинешь лицо, чтобы слезы

оставались на месте своем.

Ты теперь — что стакан поминальный

и наполненный горечью взор

вертикальный, как смерть.

Вертикальный,

навсегда уходящий в простор.

                           *      *

                               *

Все меньше, меньше неба в небе —

о, ноздреватый воздух в хлебе —

полгода в землю снег идет,

а может быть, наоборот.

У женщин холодно во рту,

там слово нежит высоту

в слюне, в зубах — и хоронится,

как в рукаве живая птица —

в тряпье у чучела в саду.

А это я сквозь снег иду.

                           *      *

                               *

Один, как в детстве, вкось, по краю

зимы, стремящейся к нолю:

опять люблю и умираю

и вечность новую терплю.

Жизнь истекает. Точно вычет

воскресшей в оттепель воды.

И что-то с неба в землю тычет,

как в книгу, полную беды.

                           *      *

                               *

Очевидно и пусто за пунктом

населенным, где озера круг

затянулся — и в пену закутан

осьмигубый за всхлипами звук.

Сыто небом лесов населенье,

меркнут в воздухе птичьи следы.

И твое золотое сомненье

переходит в смятенье воды.

В одиночестве — сила природы

и посмертная воля творца

и высокая тяжесть свободы

оставаться собой до конца.

                           *      *

                               *

Почерк беспочвенный — червь на крючке

не рыболовном, а прямо в зрачке:

молонья, жало, могучий изгиб

над чертежом убывания рыб.

Жаберный шорох в воздушной дыре —

так наклоняют кувшинное рыло,

чтобы на смерть насмотреться в костре,

чтобы из лужи напиться уныло.

Чтобы увидеть, как лодки натрут —

до возгорания звездного — воду,

где — на себя — словоблуд

ловит чужую свободу.

                           *      *

                               *

Я поплачу над фильмом плохим:

еще с прежней женою