— Моей жены, — мельком сказал доктор и велел: — Встаньте! Спустите бретельки и закройте глаза.
И неожиданно уколол чем-то острым под ложечкой.
— Вы чувствуете это прикосновение как укол?
И сызнова уколол. Уколол подряд несколько раз и только тогда разрешил милостиво натянуть майку.
— К сожалению, мы с вами стремительно катимся к язве.
— Обследования?
Он пожал плечами и сел выписывать рецепт за чужой столик под портретом чужой своей жены.
Но прежде рецепта протянул мне какую-то металлическую штучку.
— Не бойтесь, возьмите в руки. Она абсолютно гладкая! А вам казалось, острая. Да? Это и есть наша диагностика. — И без всякого перехода: — А за вами ее другой портрет.
Здесь была тоже она, но не в золоте, тут рама белая, простая, а Калерия в украинской вышитой сорочке облокотилась о перила открытой веранды. Она казалась намного моложе, чем на том “парадном” портрете, и подозрение, что Орест Константинович уговорил художника писать ее на даче в Мамонтовке, в пору начала их романа, ударило в голову, и бедные тени тети Зайки и Шурочки проплыли.
А на портрете сбоку и внизу слева аквамарином по охре — 44 и подпись — размашистые инициалы.
— Это… — Доктор назвал опального в те годы художника, но я без него знала, кто автор. — Я больше люблю этот портрет. Вы не находите?
— Наверное, — ответила, но глядела не на портрет, а на доктора.
— А у вас всегда такие реакции? — спросил строго, но засмеялся.