Леля вечером не звонила, хотя обычно они созванивались. Но он был почти рад этому. Не знал, как с ней разговаривать теперь, а как раньше, могло не получиться; решил: он, Женя, Евгений Бенедиктович Лючин — взрослый, она — девочка и полюбила мальчика. Но, вопреки размышлениям, набрал Лелин номер, и, еще не услышав, понял — она — по тому особому, свойственному только ей придыханию перед тоненьким “але”, и затаился, пока она после первого “але” повторила строго “але” — и он как увидел брови хмурые и пляшущие родинки над верхней губою — и еще она сказала “слушаю”. И тогда Лючин повесил трубку. Тихо положил на рычаг и подумал — звоню, как преступник какой. Вот и все. И, засыпая, повторял — все. И проснувшись.
А утром решил на работу не идти. Взял себе личный выходной — считал, что заслужил: успокоиться надо после вчерашнего дня; да еще Лариса Ивановна снилась с поджатыми губами, или это была женщина с телеграфа, не разобрать, но тревога и во сне не покидала — это существо, собранное из мыслей, и яви, и еще чего-то невнятного, стучит? Или не стучит? Скажем, сообщает. Если спросят. А если не спросят? Но рассудком понимал: