Новый посол

— Так мне кажется, — произнес Михаил. — Меня убеждает в этом и ваш альбом... Вот взгляните: на одном полюсе «Пустынник» с «Отроком Варфоломеем», а на другом — портрет Шадра... Вам это различие ни о чем не говорит?

Разуневский пошел по веранде, с силой напирая на половицы, — в цветочнице, стоящей на столе, вздрогнули и затряслись, роняя сухие лепестки, стрелы глициний.

— На ваш взгляд, художник предал анафеме «Философов»? — спросил Разуневский.

— Я этого не сказал, — вымолвил Михаил.

Разговор потерял опору; чтобы возобновить его, казалось, надо было набраться сил.

Отец Петр увлек Михаила на взгорье, что поднималось над кирпичным заводом, — оно было коричнево-рыжим, это взгорье, и потому, что трава на нем пожухла в нынешнюю суть, и потому, что возникло оно на глине и камне.

— А мой Япет трус порядочный, ой, трусишка несчастный! — запахнул полы своей вельветовой курточки отец Петр — она, эта курточка, надевалась им, когда он сбрасывал свое церковное одеяние. — В грозу его не выманишь на веранду ни за какие калачи!.. Одного не выманишь!.. Однако стоит мне пойти на веранду — последует безбоязненно... Ляжет у ног — пусть гром, пусть молния, будет лежать, точно его тут приковали. Вы поняли? Если я тут, ему ничего не страшно. Я для него вроде стены каменной, а ведь волк...

Тропы на ссохшейся земле были точно нарисованы пальцем на стекле, тронутом изморозью, — подожди минуту — и застит наледью...

— Он волком станет позже, Петр Николаевич, — сказал Кравцов. — Попробует теплой крови и станет волком...

Разуневский остановился. Стоял на камне, и два его бледных кулака лежали на вельвете, касаясь плеч.

— Это как же понять: добро дается всему живому с младенчества? Потом оно пропадает, так?..

— И так, и не так...

— А почему не так?

— Добро надо уметь удержать...

Отец Петр всплеснул руками — ему вдруг стало очень весело:

— Попробуй удержи его у волка!

Они долго шли, следуя причудливым изгибам тропы.

— Вот природа пробуждения... — заговорил Разуневский. — Ударил срок — и у человека пробудилась добрая сила, а у зверя... злая. Почему?..

— Но у человека все-таки... добрая? — спросил Кравцов.

Отец Петр посмотрел на Михаила искоса: спутник Разуневского был сейчас внизу, на уступ ниже, в неравном положении.

— Вы это к чему, Михаил Иваныч?..

— Человеку следует понимать, что он вступил в пору, когда должен явить силу добрую...

Отец Петр стоял не шелохнувшись — Кравцов определенно припаял его к каменному торосу.

— Это вы обо мне?..

— О вас.

— Тогда объясните — я понять хочу...

Солнце заходило. Оно заходило в степи, в сухой степи, и казалось сизо-оранжевым, точно в том краю ветер гнал огонь и удушье степного пожара.

— Что такое система цейсовских стекол в вашем телескопе, обращенных к Сатурну, и эти ваши построения на грифельной доске?.. — взглянул Михаил на Разуневского. — Какой это век? Девятнадцатый или все-таки двадцатый?..

Отец Петр все еще искоса смотрел на Кравцова, поместившегося на нижнем уступе.

— Пожалуй, двадцатый...

— А вот это пятиглавье... церкви Успения? — он обратил взгляд на город, где в пыльном мареве уходящего дня поблескивали купола церковки. — Да, пятиглавье и все то, что оно отождествляет?.. Какой век?.. Вы скажете: это вечно.. А я скажу: по крайней мере, век семнадцатый. В восемнадцатом вера у нас пошла на убыль..

Длинные пальцы отца Петра побежали по вельвету и задержались на груди — он точно защищал ее от удара, который вот-вот последует.

— Да не хотите ли вы сказать, что над моим умом... математическим возобладало нечто... средневековое?

Кравцов не ответил: вспылив, отец Петр сделал все грубым, грубее, чем то было на самом деле.

— Это вы хотели сказать, Михаил Иванович?.. Что же вы молчите? Это?

— Да.

— Тогда что же вы злорадствуете?.. Будто я сбежал не в... математику... благородную, а к этим вашим новым гуманитариям...

Кравцов пошел обратно: все разладилось мигом. Отец Петр шел стороной, по камням, что выпирали из земли. Что-то было в этих камнях библейское: серо-черные и серо-желтые, они были правильно округлы и издали походили на облака, которые остановила полуденная дрема.

— Простите, если я вас обидел; просто мне привиделось... противоречие...

— Обиды не было, было огорчение, — произнес отец Петр отнюдь не так добродушно, как прежде.

— Как понять «огорчение»? — спросил Михаил.

Отец Петр остановился; они взошли сейчас едва ли не на самую высокую точку взгорья: город лежал перед ними в своем одноэтажном однообразии. Впрочем, были и вехи: церковь, водонапорная башня, мельница, пожарная каланча, элеватор, стайка двухэтажных домов, обступивших площадь.

— Я хотел вернуться к разговору, который мы не закончили, — произнес он и задумался. — У лица духовного есть призвание, практически вечное: учить людей совести, а следовательно, добру. В сущности, это призвание проповедника: изо дня в день настойчиво и неустанно разговаривать с людьми, сеять семена нравственности... — произнес он горячо — похоже, он хотел задеть собеседника за живое, вызвать его на спор.