Новый посол

— Ты сказала: взрослые!.. А ты думала, сколько каждому из нас лет, Ксана, коли мы с тобой взрослые? — спросил он; долго искал он этот довод и, отыскав, приободрился даже. — Думала?

— Думала, конечно!.. — Она решилась, и ничто не могло застать ее врасплох. — Тебе восемнадцать, а мне семнадцать с половиной!.. Пока то да се, мне тоже будет восемнадцать!.. Не будет? Будет!.. Одним словом, готовь себя к разговору с твоей мамой... Нет, не ты будешь говорить — все, что надо, скажу я... Готовь себя, готовь!..

Так и условились: он будет готовить себя к разговору с мамой, однако говорить будет Ксана.

Но она была не так храбра, как ей казалось. Может, поэтому до разговора с мамой Вадима она решила поговорить с бабулей. Видно, с годами память у бабули огрубела порядочно, — чтобы заставить память воспринять слово или, тем более, оставить на этой памяти отметину события, прежних усилий было недостаточно. Все, о чем говорила с нею Ксана накануне, будто ветром выдувало — приходилось начинать едва ли не сначала.

— Мальчики любят смелых девчонок, верно, бабуля?

— Какие любят, а какие нет... — уклончиво отвечала старая.

— Нет, нет, это прежде... какие любили, а какие не любили, а нынче все любят смелых девчонок...

— Не знаю, — отвечала старая.

— Я знаю, — настаивала Ксана. — Ну, если я пойду к маме мальчика и скажу, что он мне нравится... Что будет?

Она норовила спрятать глаза — услышать этакое, да еще от внучки, нет, к этой мысли надо было еще приучить себя.

— Что будет, а?

Старуха закрывала руками глаза — покалеченный палец сейчас был хорошо виден.

— Страх. Одно слово — страх, такого отродясь не случалось.

— А если случится?

Бабуля закрывала глаза: так, пожалуй, все происходящее становилось призрачнее, оно словно было и не было его.

— Не ведаю, не ведаю...

— Я ведаю...

Разговор еще не набрал силы, когда, пришла Аделия Ивановна, мать Ксаны, пришла необычно рано.

— Отпросилась, — объяснила она раннее возвращение. — Все-таки с дороги надо отдыхать, нельзя так сразу с корабля на бал. — Она вернулась из очередной командировки накануне. — Сумерничали? О чем?

Она села, уперев кончики пальцев в веки, она их будто подпирала, чтобы они, не дай бог, не захлопнулись, — она и в самом деле очень устала.

— О чем?

Ксана глядела на мать: что-то в ее лице последнее время переменилось. Понасыпало морщин у виска, и оттянуло углы губ, сообщив им выражение скорби неразмываемой, — такого и в самом деле прежде не было.

— Понимаешь, мама, мальчишки любят девчонок-сорвиголов... Тех, которых ничто не способно остановить... Храбрых!.. Ты поняла меня?.. Но не это я хотела сказать.

— А что?

— Мне так кажется, мама, у нас произошла, ну... как бы это тебе сказать поточнее... женская революция. Наш историк сказал бы: женщины захватили власть!

Мать улыбнулась — это разом ей вернуло десяток лет, украденных природой.

— Прости, но я тебя не совсем понимаю.

— Ну, понимаешь, был матриархат, так?

— Так, разумеется, — продолжала улыбаться мать.

— По всему, нынче идет дело к этому же... Ну, я тебе объясню, как объяснила бабуле: дядя Степан пигмей против своей тети Фроси, а про тетю Симу Кислову и ее дядю Жору и говорить нечего... А потом, что общего между тобой и отцом?.. Я же знаю, что ты указала ему на дверь. И поделом!..

— Это не твоего ума дело, девочка, — сказала Ксанина мама и сразу сделалась строгой. — Понимаешь, не твоего.

— А я и не претендую. Не моего так не моего. Я только хочу сказать: он тебе неровня, как неровня дядя Степа и дядя Жора для тети Фроси и тети Симы... Был бы матриархат, ты бы у меня вон каким родом повелевала! — вырвалось у Ксаны — она определенно вела рассказ к этому.

— Значит, родом повелевала? — произнесла мать и стала еще мрачнее. — Родом целым? — откликнулась она, уже перейдя в другую комнату.

— Я уверена, — подтвердила Ксана. — Ты же у меня самая-самая...

Нет, Ксана была не голословна. И дело не только в том, что мамин хлебозавод кормил весь город, — она видела маму в общении с городом; сказать, что ее почитали, — не все сказать. Ее одарили такой мерой симпатии, когда приязнь не просто признается — ей радуются.

— Ну, а теперь мы пойдем к твоей маме, — сказала Ксана на другой день Вадику и взяла его за руку.

Он шел и думал: она же не может не понимать, что идет навстречу такому возмущению, какого не видела в жизни. Она удерживала его руку на всем пути к дому и не выпустила, когда открыла калитку и вошла во двор. Может быть, в иное время он и попытался бы высвободить руку, но сейчас шел покорно, не противясь. Только и слышал, как похрустывает щебень, укрывший неширокую дорожку, что шла от калитки до дома, да быстро ступают ее ноги, которые она обула в парусиновые лодочки, — видно, туфли были с маминой ноги, они то и дело соскакивали, обнажая пятку, круглую, еще более темную, чем вся нога.

— Вот смотрите: идут, взявшись за руки! — воскликнул Влад с крыши амбара, где он менял железо; он точно специально взобрался туда, чтобы увидеть их первым. — Смотрите, смотрите: идут!.. Мама, мама, ты только взгляни: идут, взявшись за руки!..