Новый путь (СИ)

— А если перехватят? — быстро спросил Олейник. — Скоро расшифруют?

— Ну, если с помощью хорошей ЭВМ… — прикинул я. — Месяцев за девять. Но это, если всё сообщение полностью, а если только часть… Вероятному противнику жизни не хватит на расшифровку!

— Берем! — хохотнул полковник, жадно сгребая папку.

Вайткус очень выразительно прочистил горло, гуляя взглядом по потолку.

— А, ну да… — смутился Олейник, и задумался, потирая подбородок. — Сейфы в этом вашем… Центре имеются?

— Обязательно, — Ромуальдыч кивнул с величием царствующей особы. — Ворота стальные, на окнах решетки.

— Сигнализация?

— Нету.

— Плохо… — потерев подбородок, Василий Федорович перешел на щеку. — Мы вот шо сделаем. Я тут в командировке и… Познакомьтесь — капитан Славин!

Великан добродушно улыбнулся. Он сидел в напряженной позе, уперев руки в колени, словно страхуясь. Сломается стул, а он устоит, не растянется на полу…

— Пройдешь с товарищем Вайткусом в Центр НТТМ на Карла Либкнехта — это здесь рядом, осмотришь там все и доложишь. Будем думать, как ваш «ящик» от шпиёнов уберечь!

Славин с облегчением встал.

— Есть, товарищ полковник! — пророкотал он.

— А вечерком… — Олейник живо потер ладони.

— Сообразим! — заключил Ромуальдыч с ухмылкой.

Среда 15 октября 1975 года, день

Первомайск, улица Робеспьера

Всю ночь дул и выл холодный ветер, пугая близостью зимы. Резкими порывами он гонял мусор, вертя пыльные вихорьки и трепля белье, вывешенное на балконах. Иногда прищепки не выдерживали напора, и пеленки срывались, мечась в потемках перепуганными птицами. Стонали и качались деревья, безнадежно клоня верхушки. Словно рои суматошных желтых мотыльков, кружились листья, шурша по асфальту, а порою жестяной подоконник ловил короткие очереди дождевых капель.

К утру буря стихла и тополя застыли в сонной истоме. Лишь тающий на солнце холодок напоминал о ночном неистовстве. Потрепанный город спешно прихорашивался — дворники ширкали метлами, жилички бродили по газонам, разыскивая упорхнувшую галантерею, а электрики, звякая «когтями», лезли на столбы.

Часы показывали полпервого, когда я спрыгнул с подножки автобуса у начала улицы Робеспьера. Застройка здешняя сплошь одноэтажная — частный сектор. В две шеренги построились основательные, добротные дома. На огородах крикливо лаялись дебелые хозяйки, а им вторили брехливые псы.

Дом Сосницких я отыскал сразу. Его замшелая крыша из старого шифера тонула в буйных зарослях одичавших яблонь, а подслеповатые оконца с резными облупленными наличниками едва выглядывали поверх травяных дебрей. Покосившиеся сарайчики, проломленные доски крыльца, ржавая водосточная труба — всё изнывало по умелой мужской руке.

Цепь не лязгала, выдавая собаку, лишь пара тощих кур бродила по двору в тщетных поисках чего-нибудь поклевать. Оглядев мирно пустующую улицу, я прошел в дом. Стеклянная фляжка с водой, «заряженной» давеча, оттягивала левый карман моей куртки, бутылка «Жигулевского» — правый.

«И тебя вылечат! — звучало в памяти. — И меня вылечат!»

Пахнуло спертым воздухом, пропитанным тоскливым запахом лекарств, и мне навстречу вышел Сосна, расчесывая волосы пятерней — его предплечье обвивала умело наколотая змея. В неряшливых шароварах и в застиранной майке, Юрка был хмур и зол, как рекомый альпинист, а увидев меня, сильно вздрогнул. И тут же, в приливе раздражения от испуга, затейливо выматерился.

— Ты чего сюда приперся? — процедил он, сжимая кулаки.

Я всмотрелся в жесткое, отчаянное лицо Сосницкого. Меня поразило сходство с селфи, сделанным тридцать лет спустя. Только сейчас в зеленых, чуть навыкате глазах плескались боль, страх и беспомощная злость, а в будущем Юркин взгляд обретет пугающую, мертвящую пустоту. Не подобает уголовному авторитету баловаться всякими эмоциями, любить или даже ненавидеть. Холодный и скользкий, «Змей» ловко уворачивался от карающей руки — он убивал свидетелей. Всех. «Змей» сел лишь в самый первый раз, когда зарезал своего отца — ровно за месяц до выпускного.

Но пока это всего лишь мой одноклассник, загнанный в ловушку бытия.

— По делу приперся, — спокойно парировал я. — Отец дома?

Юра вскинул голову.

— А зачем это комсоргу батя занадобился? — встопорщил он все свои иголки.

— Затем, что тебе учиться надо, а не уворачиваться от зуботычин, — отрезал я.

— Спит он, — насупился Сосницкий, и снова в его глазах всплыл перепуг. — Шел бы ты отсюда, комсорг! — сумрачно добавил Юрка. — Батя по трезвянке проснется, а когда не выпивши, он бешеный просто.

— Ладно, с ним потом, — небрежно отмахнулся я. — Мама твоя где лежит?

Не дожидаясь Юркиной реакции, я откинул занавеску и шагнул в небольшую уютную спаленку. Вязанная из лоскутков дорожка на полу, беленькие занавески с вышивкой, розовый абажур с бахромой, простенькая икона на полочке с засохшим букетиком — всё навевало сельские мотивы крайних сталинских лет. А на огромной железной кровати, почти не продавливая панцирную сетку, лежала маленькая худенькая женщина с лицом страдающей мадонны.