Новый Робинзон

Наконец, он издал какой-то звук: не то хрип, не то стон; я вздрогнул, нервная дрожь пробежала по моему телу, точно электрический ток. Тогда, полагая, что он теперь будет в состоянии проглотить несколько капель воды, я осторожно влил их ему в рот. Он, действительно, проглотил, но сознание все еще не возвращалось. Между тем уже совсем стемнело, и мы решили остаться здесь до утра. Мы с Ямбой поочередно дежурили над больным и все время смачивали ему губы и язык водой. Под утро он уже ожил настолько, что открыл глаза и взглянул на меня.

Как страстно ждал я этого взгляда, и как ужасно было мое разочарование: на меня смотрели совершенно бессмысленные глаза, очевидно, ничего не сознававшие. Все еще не теряя надежды, я приписал эту бессмысленность взгляда его болезненному состоянию. Мне хотелось закидать его вопросами, узнать: кто он такой, откуда, как сюда попал, какие вести он имеет о внешнем мире и т. п., но я сдерживался и заботился только об одном, как бы окончательно привести его в чувство. Еще до полудня он уже настолько пришел в себя, что мог сидеть, а спустя несколько дней был уже в состоянии сопровождать нас к водоему, где мы расположились на стоянке и пробыли там до тех пор, пока он не оправился окончательно, то есть не стал бродить без посторонней помощи.

Но вы, вероятно, хотите спросить меня, неужели этот человек за все время не проронил ни слова. Наоборот, он говорил очень много, и я с жадностью ловил каждый звук, но все это был удивительно многословный лепет без всякой связи и смысла. Иногда он исподтишка глядел на меня и затем замечал, подмигивая насмешливо кому-то, будто он вполне уверен, что мы идем не тем путем, каким бы следовало. Между тем мы одели его в его платье, подобранное нами на пути, так как он ужасно страдал от палящих лучей солнца.

Долго я не хотел верить, что этот несчастный – неизлечимо помешанный. Я не отходил от него ни на шаг ни днем, ни ночью, все ожидая от него какого-нибудь здравого слова. Однако горькая истина стала, наконец, ясна для меня, и мы оба, то есть и Ямба и я, поняли, что вместо отрады и утешения, какие надеялись найти в обществе этого человека, мы только нажили себе страшную обузу и очутились в несравненно худшем положении, чем были. Мы теперь шли обратно тем же путем, каким шли раньше, но вперед продвигались очень медленно вследствие того, что наш новый товарищ был еще слаб. Я пытался несколько раз вызвать его на осмысленные ответы, но он только бормотал что-то непонятное, точно малый ребенок. Я пробовал и бить, и угрожать, и уговаривать, но все было напрасно. Вскоре я сознал, что это бессмысленное существо – положительно мельничный жернов, навязанный мне на шею. Иногда у него являлась фантазия сесть и сидеть несколько часов кряду на одном месте и тогда ничто не могло его заставить сдвинуться, пока он сам того не пожелает.

Замечательно, что Бруно как-то сразу сильно привязался к нему и ни на шаг не отходил. Я был очень рад этому, потому что Бруно снимал с меня немалую заботу: надо сказать, что наш новый товарищ, несмотря на все наши старания и усилия, уходил от нас и шел себе один своей дорогой, и если бы не Бруно, за которым несчастный шел куда угодно, нам бы было немало хлопот отыскивать его перед ночлегом и не дать ему окончательно заблудиться. Кроме того, я постоянно боялся, чтобы кто-нибудь из встречных туземцев не заколол его, не заметив его «блаженного», то есть идиотского, состояния.

Наконец, мы добрались до большой лагуны, на берегах которой прожили около двух лет. Меня, быть может, спросят, почему я вздумал поселиться здесь? На это я отвечу, что наш новый спутник сделался для нас совершенно нестерпимой обузой в пути. Он был ужасно неопрятен, – я стараюсь выразиться как можно мягче и деликатнее, чтобы не оскорблять слуха читателей, – и к тому же постоянно страдал самыми изнурительными приступами дизентерии.

Не подлежит сомнению, что я намеревался вернуться к родным моим местам, у берегов Кембриджского залива, так как к этому времени уже совершенно решился снова поселиться с родственными мне дикарями, убедившись на опыте, что, живя там, на месте, я скорее найду возможность при помощи какого-нибудь проходящего судна вернуться в цивилизованные страны, чем бродя по неизвестным пустыням австралийского материка. Но это намерение стало совершенно неосуществимо благодаря нашему новому товарищу. Он являлся для нас обоих, то есть для меня и для Ямбы, предметом постоянного беспокойства и тревоги, и мы решили, что не можем идти ни к северу, ни к югу, ни куда бы то ни было до тех пор, пока наш бедный товарищ не поправится и не наберется сил. Я никогда не давал ему в руки никакого оружия и, хотя нашел прекрасный нож в ножнах, счел за лучшее подарить его одному из вождей дружественного племени, который был за него очень признателен.