Новый русский бестиарий

Майор позабыл про грибы. Прокладывая путь ножиком и палкой, лез сквозь валежник, сквозь красноватые прутья тальника, подминая сапогами гибкую поросль ольхи, на ходу обирая ладонью с ветвей серебряные бубенчики, царапаясь о твердые иглы боярышника, локтем отводя низкие еловые кулисы. Серебряная нить превратилась в ленту и не успевала застывать. И вывела наконец Никиту на поляну.

Посреди солнечной полянки на просохшей земле, скорчившись и закрыв голову руками, лежал человек. До жалости тощий, лопатки и позвоночник выпирали, как у ребенка. И абсолютно голый. Серебряная лента вела прямо к нему, собираясь в лужу под скрюченным грязным телом.

Подойдя ближе, Никита услышал тихий жалобный плач. “Эй, – позвал

Никита, – паренек! Живой, нет?” Тощий голыш пошевелился и что-то пробормотал. Никита тронул его за острое плечо. Кожа была странно горячей и по-детски нежной. “Пацанчик, – испугался Никита, – да у тебя жар, милый ты мой…” Он перевернул мальчика на спину и увидел рваную черную рану справа под ключицей, откуда и вытекало жидкое серебро. Потом глянул в лицо и обомлел. Посреди высокого бледного лба с прилипшими кольцами волос торчал острый витой рог, в точности как у деревянной фигуры козла, которую Никита видел, будучи на отдыхе в санатории в Пятигорске; деревянный тот козлище стоял на обочине прогулочной тропы на бетонной подставке, снабженной жестяной табличкой в стихотворной форме: “ Добиться хочешь сильных мышц – подняться в гору не ленись! ”

Но в отличие от деревянного козла рог во лбу у раненого юноши был полупрозрачный, как чай, забеленный молоком, теплый на ощупь и искрился.

Никите жалко было оставлять столько бесхозного драгметалла, но парнишку жальче все же. Тем более что за серебром можно прийти и завтра, никуда не денется. Без особого труда кряжистый Никита

Петрович доволок рогатого мальца до своего кооператива и сгрузил на топчан. Тут уж и рассмотрел в подробностях.

Был парень хоть и худ, но жилист и телосложением буквально как на картинах в музее изобразительных искусств имени А.С.Пушкина, куда

Никиту водила одна суматошная девица по неопытной молодости своих лет. Никита в смущении девицу провожать тогда не пошел, а наоборот, привел из музея к себе и угостил портвейном марки “Агдам”. Он тоже, кстати, был мужчина с сильными мышцами, плечистый, и стесняться ему, откровенно говоря, было нечего. А девица оказалась как раз так себе.

Костлявенькая и вся в мурашках. Но это когда было! Еще при Андропове.

Ну вот, этот чудик с рогом оказался совсем даже никакой не мальчуган, а парнище с таким долотом, прямо на зависть. На груди – волнистая тонкая шерстка, серебристая, но не седая, а как бы с розовым отливом, словно подсвеченная изнутри. И весь он так, понимаете ли, мерцал, включая эту его паяльную лампу промеж ног. А долговязый такой, что ноги свешивались с топчана от самых колен.

Грива до плеч, жемчужно-розовая, что море на закате. И такой же пух на губе. Нет – юнец, пожалуй. Лопушок рогатый…

Бездетный Никита с удивлением почувствовал, как в нем поднимается теплая волна даже не отцовской, а как бы даже материнской нежности и жалости. Будто бы он паренька вырастил и выкормил, и на горшок сажал, и за маленькую потную ручку водил в зоопарк… Мелкая слеза выкатилась из майорского глаза и упала на мальчишечью губу. Парень открыл глаза – и вновь оторопел Никита, столько страдания, любви и опыта плескалось в их талой воде. “Дверьми… – послышалось, шепнул найденыш. – Дверьми…”

В магазине радиоаппартуры “Сигнал” Никите Петровичу в течение рабочего дня приходилось слышать много англоязычной музыки. Поэтому, когда тот забормотал, майор заподозрил, что бормочет он по-английски. “Шпион! – пискнуло в генах. Но тут же истаяло. -

Турист! Раздели, избили, ограбили! Чушь… А рог? А серебро?”

– Слышь, сынок, доктора бы надо, а то помрешь тут у меня, и чего кому отвечать?

Парень завел лесные свои очи непомерной глубины на Никиту и слабо улыбнулся.

– В дымный час последней стражи … – начал он с акцентом, -

любовался я пейзажем Саутгемптонского графства, где родился и живу…

– Речь больного сочилась тонко, как струйка серебра, и акцент постепенно пропадал. – Вдруг спустился с дуба филин – филистер, и глаз замылен, но под шизика косил он, страшно ухая: “В Москву!”

Был я лордом, был я принцем

И не баловался шприцем,

Добавлял в глинтвейн корицу,

Ел, но не курил траву…

Слыл в семье единорогов

Перспективным недотрогой,

Был бессмертен, слава Богу,

И не думал про Москву.

Звать меня Артур МакКолин,

Я учился в частной школе,

В поло, регби, на футболе –

Бился я подобно льву.

В рейтинге аристократов

Род наш – так, примерно, пятый…

И какой-то хрен пернатый

Вздумал гнать меня в Москву.

Был я чист и благороден,

Ни красавиц, ни уродин,

Отдавая дань породе, –

Не касался этих скво.

Жил святым анахоретом,

Джентльменом и поэтом,

И притом – шекспироведом…

Sorry, где тут связь с Москвой?

Но серебряная лава

Закипала где-то справа,

Жизнь казалась мне отравой,

Пережеванной ботвой.

И серебряная плева

Замерцала где-то слева…

И сказал мне филин: “Дева

Проживает под Москвой.

Здесь у нас в родных пенатах