Новый сладостный стиль

Вот что промелькнуло перед ним в десять перескоков всей этой пьесы колен и копыт. Осталось примерно столько же перескоков, когда еще одна мысль явилась с пронзительной грустью: все это в прошлом, мы не совпали, сейчас ей двадцать лет, а мне сорок четыре, нищей обезьяне с набалдашником битой башки. Было бы ей хоть двадцать девять, о Теофил!

Кто это такой, думала всадница, подлетая, этот неплохо одетый, уставившийся с обезьяньей улыбкой? Прянув возле изгороди, скакун заплясал на месте, взлетела над седлом обтянутая лосинами нога. Только бы она не оказалась выше меня, взмолился в этот момент Александр Яковлевич. Мольба была услышана: девица оказалась хоть и ненамного, но ниже. Сбейте с нее каблуки, и будет в самый раз. Ведя в поводу свою молодую кобылку, она подходила к семье гуингмов. Олимп, ты услышал мой стон, ей, кажется, двадцать девять! Взгляд его с мгновенной дерзостью лишил незнакомку всех ее одежд. И обуви, милостивые государи, и сапожищ!

– В чем дело? – спросила она резко, но тут же, как бы с досадой себя поправив, перешла на вежливый тон: – Могу ли я вам помочь, сэр?

– О да, мисс! – ответил он не без счастливой лукавинки, но, одернув себя, скромно пояснил: – Я просто остановился узнать дорогу к «Галифакс фарм».

– У лошадей? – спросила она, приглаживая волосы.

– Они выглядят разумными существами, – сказал он.

Она рассмеялась:

– Увы, они не могут общаться на менее разумном уровне, чем их собственный. Простите, я не хотела вас обидеть.

Он тоже рассмеялся:

– Надеюсь, что те, кто ездит на них, достигают этого уровня.

– Да вы льстец, милейший! – хохотнула она и показала плетью на вершину одного из холмов, где высился красным чертогом здоровенный американский сарай. – Если подождете несколько минут, я вас подвезу до «Галифакса».

Взмыла в седло, одним махом достигла сарая, сняла с лошади седло и вошла внутрь. О, подумала она в сумраке, лишь бы он не ушел за эти несколько минут. Не могу же я сейчас прямо выскочить с сумасшедшим лицом, закричать:

«Иди сюда, стягивай с меня все, сливайся со мной, долгожданный дурак!» Отмерив три минуты по светящимся часам, она стала ждать.

Ему показалось, что она вышла строгая и несколько рассеянная. Села в джип. Он поднимался к сараю. Что у него с глазами? Ослеплен моей красотой? Сняв кепку, он промокнул рукавом плаща огромный лысый лоб. Она задохнулась от восхищения: какой!

– Вы русский? – спросила она по дороге.

– Как вы догадались? – Он курил, сидя бочком в джипе. «Тоже мне Хемингуэй! Уже воображает, должно быть, все эти байронические услады!»

– Я знаю русский акцент.

– Вы что, бывали там?

– Три раза, уупс,[107] четыре раза! – Она засмеялась явно по поводу этого четвертого раза.

Обалдеть, подумал он.

Открылись ворота поместья. Джип проехал по аллее платанов, обогнул фонтан и двинулся вдоль пруда. На одном из ярко-зеленых склонов не менее сотни персон внимали игре флейтиста и клавикордиста.

– Кто эти люди? – спросил он.

Она засмеялась:

– Это Корбахи. Вы ведь, наверное, тоже Корбах?

– Вы угадали. Меня зовут Алекс Корбах. По-русски Саша, ну, в общем, Александр Яковлевич.

Она с неожиданной легкостью повторила немыслимое для американского языка имя «Александряковлевич». Тут он подумал, что она может быть тоже из Корбахов, и испугался, не назревает ли кровосмешение. Она с интересом смотрела на него. В этом взгляде вдруг промелькнуло то, чего никогда не увидишь в глазах русской или даже французской женщины, нечто свойственное именно здешним особам женского рода, некая активная прикидка. Здесь редко встретишь то, что всегда кружило голову, – московское блядское жеманство. Женщина активна, она берет сама.

– А меня зовут Нора Мансур.

– Ну слава Богу, а то уж я испугался, – пробормотал он.

Она рассмеялась, и в смехе ее, в морщинках, собравшихся вокруг глаз, в блеске зрачков и белков, в отмахивании волос растворились все «активные прикидки», но и «блядского жеманства» не возникло, одна лишь нимфа там плескалась, полная радости жизни и мифа. Будто бы говорила: ну, не тяни, признавайся в любви, иначе я сама признаюсь!

Все, однако, продолжало протекать в рамках приличий. Они подъехали к замку и вошли в большое фойе, которое своими дубовыми переплетами и стрельчатыми окнами представляло почти подлинный стиль Тюдор, лишь отдаленно напоминая баварские пивные халле. Там почему-то никого не было, только в глубине прошел привидением сутулый старик семитского вида. Нора приблизилась к длинному столу, на котором были разложены пластиковые карточки с именами гостей.

– Вот и вы, «Алекс Корбах, Москва»!

Она приколола пластик к лацкану его пиджака. На мгновение задержалась возле этого лацкана дольше, чем нужно для прикола. Обоих тут посетило ощущение почти свершившегося поцелуя. Разошлись, но не расстались, уселись в кресла возле средневекового витража, сквозь который на паркет ложилось «рядно цветных красивых трепещущих курсивов», не преминул припомнить Александр Яковлевич. Она попросила у него предмет, который нескольким поколениям влюбленных помогал преодолеть начальную неловкость, – сигарету.