Новый свет

— А вот это — спортивно-культурный комплекс: левое крыло — фехтовальный зал, рядом гимнастический, а справа студия для живописи и комнаты для хореографии…

— Неужто все своими силами? — пропел Разумовский.

— У них на спецсчете около полутора миллионов, — тихо сказал Омелькин, еще не зная, как воспримет эту огромную цифру большое начальство.

— Ну а учебе это не мешает, товарищи?

— Напротив, — ответил Шаров. — Академия делала срезы: результаты очень хорошие. Ускоренным темпом все программы изучаются. Оно, знаете, чередование труда, гимнастики и учения- да на свежем воздухе…

— Ах, какой же тут воздух! — воскликнул, потягивая носом, Разумовский.

— Какой воздух! Молоко парное, — это Омелькин поддакнул.

— Благодать, — разом сказали представители вагонного и паровозного депо.

— А вот здесь павильон будет строиться, — продолжал Шаров и неожиданно Эльбе: — А ну марш с дороги!

— Зачем же собачку обижать? — останавливает Шарова Разумовский.

Нет, настрой у начальства самый восхитительный, покоем дышит, и от этого бодрости Шарову прибавляется. И от этой бодрости уверенность пошла по коллективности нашей, отчего палящего солнца — как и не бывало.

Ах, этот теплый начальственный свет! Не то, что это неразумное солнце: выкинется в самую высь и без разбору жарит вовсю. А начальство с разбором: тепло строгой учетности, адресованное. Теплота начальственная — она с умыслом дается, с упреждением, вроде бы к собачке относится нежность в голосе: «Старенькая моя, собаченька, лопоухенькая, никто тебя не жалеет, обижают все!» — а на самом деле она к детишкам направлена: «Несчастненькие, сиротки маленькие, не дадим вас в обиду», и паровозному депо сигнал: «Ну, смотри у меня, Закопайло, говорил же тебе, чтобы станочки новые достал и детишкам завез, я же тебе покажу, барбос конопатый, ишь буркалы выкатил, вроде бы знать ничего не знаешь, живьем бы эту Эльбу в паровозную топку кинул, живодер кургузый!» — и в вагонное депо: «А ты павильон не мог построить из отходов, чтобы детишкам радости прибавить!»

Нет, теплота начальственная непростая штука. И что внутри у Разумовского, пока что никто не знал, в какую сторону свет польется, тоже никто не ведал. И Шаров не спешил суетиться с радостью. Он-то, Разумовский, с ними, а не с Шаровым в одной команде играет. И штрафные десятиметровые бьет он, Закопайло, а не Шаров. Потому Шаров и решил подластиться к начальнику депо.

— Может, рюмочку? — спросил он у Закопайлы, зная слабость паровозной души. — Тут напротив комнатка.

Но Закопайло не удостоил ответом, прошел в кабинет, сел. И к вагонному представительству обратился мой шеф:

— Нарзанчику холодненького, Иван Панкратьевич!

Но и тот промолчал. Прошли шефы в кабинет. Что было там, никто не знает, так как забот у нас вдруг утроилось и учетверилось, потому как детское счастье соединилось со взрослыми неустойками. Неустойками до слез обидными и катастрофическими.

Моя феерическая концертная программа была под угрозой. Валентин Антонович Волков лежал в состоянии своей мертвецкой депрессии на островке в камышах, прозванном гнусным Сашко островом Волкова. На Волкове держалась программа, он ее начинал, он ее заканчивал, он был ее шампуром, на который нанизывалось все прочее: стихи и водевили, выходы и интермедии, песни и пляски, импровизированные рассказы и марши.

А теперь он лежал на острове. Смятой крестовиной распластался — руки врозь и ноги врозь, а я стоял над ним, и Сашко рядом стоял, и Злыдень стоял, и я едва не плакал оттого, что музыкальный мэтр выключился из жизни Нового Света.

— Его надо привести в чувство. Немедленно привести, — сказал я. — Иначе — позор.

— Ничего не выйдет, — протянул Злыдень, застегивая пуговицы на фуфайке.

— Как не выйдет! У нас программа.

— У него тоже программа, — сострил Злыдень, — гы-гы-гы!

— Александр Иванович, — сказал я решительно, — надо немедленно привести в чувство, чтобы он…

— Буде зроблено! — спохватился Сашко, потирая руки. — Только машина нужна.

— А може, трактор? Гы-гы-гы! — рассмеялся Злыдень.

— Товарищ Злыдень! — строго сказал я. — Срывается серьезное дело.

— А ну, сбигай до гаражу, и хай приде Моисеев, — скомандовал Сашко.

Мы перенесли легкое тело Волкова на дорогу.

— А может, его в воду кинуть? — предложил Сашко.

— Александр Иванович! Как вам не стыдно! Зачем вам, кстати, машина?

— Так это же самый лучший способ отрезвления. В кузове прокатить по степи.

— Как так?

— Очень просто. Медицина установила: выхождение депрессии прямо пропорционально скорости движения. В будущем такие больные будут только летать.

— Так вы его в кабине или в кузове повезти хотите?

— В кабине нельзя. Только в кузове.

— Соломки бы…

— На соломе нельзя. Тело должно быть только в вертикальном положении.

— Его что, привязать к кузову?

— Это было бы хорошо, — протянул Сашко с серьезным видом. — Но опасно, может забиться. Надо держать. Подъехала машина. Вышел шофер Моисеев.

— Опять Сашко чудит, — сказал шофер.

Разгневался Сашко, кричит:

— Сам оживляй, а я пошел!

Шофер затих. Я схватился за рукав Сашка как за последнюю надежду.

— Александр Иванович, вы уверены, что он очнется?…