Новый центр

Помимо уверенности в том, что библиотеку поджечь невозможно, вся эта комедия привела еще к одному положительному следствию: она освободила нас от парализующей усталости. На следующий день казалось, что все встряхнулись и совсем иначе стали относиться к работе, чем в предшествующие недели. В интервью, которое журнал «НЕРОН» взял у Утты Велькамп, говорилось, что нападение на библиотеку, согласно Марксу/Гегелю, — это не великая трагедия, а босяцкий фарс [77]. Впервые в действиях временного правительства стало просматриваться намерение с помощью декрета легализовать дикое поселение на руинной территории. Впрочем, толку от этого намерения было не много, потому что срок полномочий правительства заканчивался в мае и заявления такого рода давались ему легко.

Миновали последние кратковременные холода, и на две недели установилась теплая погода ранней весны. Солнце ласкало кожу, и по всей территории распространилось ощущение праздника. Однажды вечером, когда в «Толстухе» было полно народу, пуговичница закружила в танце своего скрипичного мастера, а к ним присоединились Зельда и Анна. Песне, которая звучала, было лет шестьдесят. «We starve, — пел неподражаемый женский голос, — look at one another, short of breath, walking proudly in our winter coats, wearing smells from laboratories facing a dying nation, of moving paper fantasy…» [78]Элинор бросила на меня быстрый взгляд, потом взяла за руку и потянула в круг танцующих.

Через два часа мы впервые после долгого перерыва вместе лежали в постели. В последние недели она избегала меня, вечно ссылаясь на работу, и я уже начал думать, что наша короткая любовная история молчаливо закончилась, причем никто из нас не знал почему. Теперь стало казаться, что она просто-напросто на время охладела от зимней стужи. Я ничего толком не мог сказать, Элинор тоже знала не больше, чем я. В чувствах она не очень разбирается, так, во всяком случае, она мне однажды объяснила. Этой ночью она впервые рассказала о своей матери, которая ушла, когда Элинор исполнился год.

— Отец время от времени пытается убедить меня в том, что я помню какие-то события первого года жизни, — сказала она, — но все это, конечно, ерунда. Даже если я гений: амнезия раннего детства не пощадила и меня. Поначалу я в угоду ему делала вид, будто что-то припоминаю, а потом сказала честно: у меня не осталось ни тени воспоминания о матери, и у меня нет ни малейшей потребности с ней познакомиться.

— А где она сейчас?

— В Новой Зеландии, — ответила Элинор, — и это, к счастью, очень далеко.

— Ты хоть это знаешь. Я про своего отца вообще не знаю ничего, кроме того, что они с матерью встретились всего на одну ночь.

Я рассказал ей все, что знал.

Моей матери было тогда двадцать три года, и она жила в маленькой квартирке во Франкфурте-Борнхайме, две комнаты, крохотная ванная и типичная франкфуртская кухня. Она только что начала работать в банке. С моим отцом она познакомилась майским вечером в ресторанчике на Бергерштрассе, и на следующее утро в половине восьмого они вдвоем отправились — она на работу, а он — в маленький пансион в Бокенхайме, где он, по его словам, отдыхал раз в неделю. По ее прикидкам, он был в два раза старше ее. Вроде бы преподавал раз в неделю во Франкфуртском университете, а жил в Бонне, и там же, опять-таки по его рассказам, участвовал в каких-то политических делах. Моя мать считала Грегора скорее каким-то мошенником, хотя и очень милым, — так она мне позже объясняла. В университете она никогда не пыталась его найти. Да это было вряд ли возможно, ведь фамилии его она не знала. Только через два месяца она заметила, что беременна. Когда родился ребенок — то есть родился я, — работать в банке стало для нее значительно сложнее. Мать-одиночка, начинающая карьеру в банке, — это было мало реально. Но скоро она нашла работу в оптовой торговле деликатесами и проработала там тридцать пять лет, до самого последнего времени. Очень успешно, на руководящих постах. Торговая жилка у меня, подозреваю, от нее.

Пока я рассказывал, Элинор сначала слушала вполуха, забавляясь ситуацией, потом — со все возрастающим интересом, а под конец смотрела на меня почти с сочувствием. Наконец она помотала головой, и я остановился.

— Если бы это не было так безумно, — промолвила она, — я бы сказала, что это просто неудачная выдумка.

— Что?

— Заметно, что у тебя нет никакого «чувства возможного», Ульрих. Или фантазия отсутствует напрочь. Или ты детали не умеешь запоминать.

Я по-прежнему ничего не понимал. Натура Парцифаля давала о себе знать.

— Этого человека, — пояснила Элинор, — звали Грегор, он был замешан в каких-то политических делах в Бонне, а потом какое-то время работал во Франкфуртском университете. Тебе это ничего не напоминает? Да-а, хороший библиотекарь из тебя никогда не получится.

Постепенно до меня начало что-то доходить, проясняться то, на что она намекала; но пока я собирался с мыслями, она продолжила: