Новый военный гуманизм: уроки Косова

Другая попытка уйти от обвинений выражается в рассуждениях о том, что Милошевича никто не принуждал отвечать на натовские бомбардировки массированными зверствами. Это абсолютная правда. По той же логике, мы не несем никакой ответственности за последствия, когда вкладываем оружие в руки отъявленных убийц, а затем бьем их до полусмерти, угрожая еще худшим, провоцируя на убийства, которые мы предвидели. В конце концов, они могли бы и поблагодарить нас за доброту.

Вероятно, существуют и другие аргументы, но, если так, то значит, я просто не смог вычленить их из стремительного потока слов, которые сопровождали решение о бомбардировках. Возможно, эти события действительно являются «рубежом в международных отношениях». Странно, что использование силы опирается на столь слабые аргументы.

Можно предположить, что сторонники эскалации жестокости в Косове на каком-то этапе были вынуждены признать, что выдумывание обоснований ставит перед ними ряд непростых проблем. Этим, наверное, следует объяснить вспышки злобного расизма и шовинизма — феномен, с которым я ни разу в жизни не сталкивался со времен истерии, раздутой по поводу «япошек» во время второй мировой войны — паразитов, которых надо давить, в отличие от немцев — всего лишь заблудших наших собратьев.

С самого начала Вашингтон понимал, что «для поддержки воздушных атак необходима демонизация образа Милошевича»²³. В соответствии с этим тезисом, удары по гражданским объектам толковались как «налеты на собственность сербской элиты». Как например, удары, разрушившие автомобильный завод «Застава»: его директором был соратник Милошевича, министр приватизации, который, как мы узнаем из зарубежной деловой прессы, являлся «беспартийным предпринимателем, привлекательным для западных правительств как главный реформист среди всех представителей сербских властей и излюбленный гость на званых дипломатических ужинах». «Наша цель в том», сказал один из высших военных чинов США, «чтобы внушать страх всем, чьё экономическое положение зависит от мистера Милошевича». Но случилось так, что разрушенные заводы давали средства к существованию и тысячам рабочих, как, например, завод «Застава», — тех рабочих, которые провели самую мощную забастовку в стране с антиправительственным подтекстом. Но этот факт был подан как случайный, а действия НАТО — как борьба против демонического Милошевича²⁴.

Когда натовские удары получили более отчетливую направленность непосредственно на гражданские цели, настала необходимость модифицировать структуру пропаганды, на сей раз демонизировав образ народа Сербии, а не только их лидера. Признавая, что «лишение Сербии электричества, подрыв системы водоснабжения, коммуникации и гражданского транспорта, являлись частью этой программы»²⁵, либеральный обозреватель Уильям Плафф делает вывод, что было бы ошибочно характеризовать войну, которую ведет НАТО, как войну «только против сербских лидеров»: Милошевича и его окружения. «Сербских лидеров выбрал сербский народ», — далее указывает Плафф, и, пусть это были несовершенные выборы, «лишь немногие полагали, что их общий результат не отразит волю сербского электората». Поэтому мы не должны расценивать Милошевича как диктатора, он является истинным представителем сербского народа, и этот последний, стало быть, «не стоит оберегать от горечи таких же страданий, которые он сам навлек на своих соседей» (судя по Вашингтонской сделке с преступником в Дэйтоне, касающейся, вероятно, непосредственно Косова, ни о каких подобных действиях речь не шла). И раз уж налеты на системы жизнеобеспечения гражданского общества приходится изображать как проявление Нового Гуманизма, то теперь и облик этого народа, а не только избранного им лидера, должен приобрести демонические черты²⁶.

Плафф не расшифровал, какую именно тактику он рекомендует, но ранее он давал понять, что здесь могло иметься в виду. Размышляя о разрушенном Вьетнаме, он пришел к выводу, что Соединенные Штаты Америки последовали «разумной стратегии», но это была «стратегия тех, кто богат, кто любит жизнь и боится „издержек“». «Мы хотим жить, быть счастливыми, состоятельными и могущественными», но не сумели понять «стратегию слабого», который «мыслит абстрактными категориями, в том числе полагая, что страдание и смерть неизбежны». Как и сама жизнь, «счастье, богатство, могущество», которые мы столь ценим, являются «критериями нашего опыта, недоступными азиатскому бедняку», который «стоически смиряется с потерей богатства и смертью», побуждая нас осуществлять свою «стратегию до логического конца, который есть геноцид». Но мы медлим, не желая «разрушить самих себя… то есть идти против системы собственных ценностей»²⁷.