Новый вор

«О да! — снова налил себе водки отец. Он не собирался менять тему, потому что другая тема — где мать, кто виноват и что делать — была неподъемной. — Новую. Нашу, точнее, вашу Россию. Без семьи, без теплых печных изразцов, без боя часов, без волшебного света, а главное, — покосился на Пра, — без любви к ближнему. Кто написал в тридцать седьмом четыре миллиона доносов? Граждане новой России! Я говорил, что меня пригласил саратовский театр ставить «Дни Турбиных»? Я отказался, потому что думал, что нам с ней удастся как-то… Не важно! Я сейчас понял, как ставить! Сталин, о да, Сталин — вот главное действующее лицо. Он будет сидеть в зале — в ложе за занавеской — и… А если не он, а его тень? — Отец изобразил пальцами ушастого зайчика на кафельном экране. — Или… — задумался, прижал уши зайчику. — Пусть лучше действие неожиданно останавливается, артисты замирают как изваяния, только огонь в печи, тиканье часов, теплый свет… А он из ложи в сапогах, во френче, попыхивая трубкой, поднимается на сцену… Ничего этого не будет, обводит рукой турбинскую гостиную, потому что у меня этого не было! Где моя печь с изразцами, окна с кружевными занавесками? Кто ждет меня в холодную зимнюю стреляющую ночь? Я вас ненавижу вместе с вашими ничтожными человеческими страстишками! Вы будете месить грязь на стройках, добывать уголь в шахтах, замерзать на лесоповале в Сибири! Вынимает из Николкиных рук гитару, отшвыривает, как мусор, сует ему кайло… Будете петь другие песни! Врубается хор: нас утро встречает прохладой, утро красит нежным светом…. Можно еще еврейскую комсомольскую: больше дела, меньше слов, нынче выпал нам улов… И хорошо бы пустить наложением контрабасы из «Гибели богов» Вагнера… — в задумчивости оттопырил нижнюю губу отец, пошевелил в воздухе пальцами, видимо изображая музыканта-контрабасиста. — Все! Я принимаю приглашение, завтра же, к чертовой матери, к тетке, в глушь, в Саратов!»

«Правильно, — кивнула Пра. — Работа успокаивает. Даже такая, — посмотрела на отца с жалостью, — как у тебя. С контрабасами. Что вы решили с квартирой?»

«С квартирой? — Отец упорно не хотел покидать сцену с окаменевшими от ужаса героями и расхаживающим между ними, попыхивающим трубкой, кровожадным Сталиным. — Лес рубят — щепки летят. У него будет большая трубка в виде топора, а Турбины… они в живых листьях, как деревья. Офицеры в дубовых, гражданские в хвое, а женщины в цвету, как сакуры. Все под топор! А… почему вас волнует квартира?»

«Потому что это я ее получала, — сказала Пра, — когда меня перевели в ЦК».

Отец угрюмо молчал.

«Топор, кайло, — покачала головой Пра. — Чем не устраивают серп и молот, исторически, так сказать, проверенные символы? И еще я не поняла насчет гражданских в хвое. Они что, елки?»

«О да! — ударил дном пустой рюмки о стол отец. — Запрещенные до тридцать пятого года новогодние елки! А в тридцать седьмом — их на палки! Вы получали, а мы будем разменивать. Это жизнь. Не вышло у нас, как там у Маяковского… жить единым человечьим общежитьем. Ваша внучка… Молотом по башке, серпом по… Я… — замолчал, тупо и с каким-то отчаяньем уставился на Перелесова, как будто только что его увидел. — Чего ты здесь… Почему не спишь?»

«Дай ему спокойно поужинать! Поезжай в Саратов, — переставила подальше от отца бутылку Пра. — Я присмотрю за ним».

«Только не агитируйте его за комсомол, — отцовский творческий порыв, похоже, иссяк. Он сразу сделался неинтересным и чужим, каким, собственно, всегда был для Перелесова. — Комсомола больше нет, — нервно зевнул отец, — и не будет».

«Не трогал бы ты Сталина, — не стала заступаться за комсомол Пра. — Зачем портить Булгакова? Поставь новую пьесу. Да хотя бы… про нашу семью».

«О да! — свистящим шепотом, словно его голова превратилась в продырявленный мяч, отозвался отец. — У нас отличная семья: брошенный муж, старая коммунистка — бабушка жены, кстати, кто вы мне, теща, нет, бывшая теща, или… пратеща, редкий вид родства, не находите? Сын…» — с трудом выговорил, проглотив, как показалось Перелесову, слова «никому не нужный».

«Ты сам сказал, это жизнь, — положила сухую, как бы сплетенную из прутьев абажура руку Пра на подрагивающую руку отца. — Ты не виноват. Я думаю, она спятила».

«Слишком просто для новой пьесы, — высвободил руку отец. — Зритель не поймет».