<НРЗБ>

В ответ она улыбнулась и кончиками пальцев толкнула свое красивое лицо в подбородок – и оно качнулось вбок, как маска на гвозде или маятник, поскольку оказалось нарисованным и плоским.

С сомкнутыми веками я свесил ноги с дивана, замычал спросонья, с усилием разлепил глаза, отрывочно вспомнил вчерашнее, проснулся окончательно, окинул взглядом свои манатки на стуле, брошенные с вечера как попало, – и хватился портфеля. Мне очень жаль стало Арининого подарка, а содержимое… – шут бы с ним со всем. Два-три авторских экземпляра моей пресловутой книжицы – вечный упор-присев, несчастная графоманская боевая готовность: а вдруг? Что, спрашивается, вдруг? Ну, и подаренный на презентации фолиант – галиматья на финской бумаге. Словом, ничего такого, о чем бы следовало жалеть. Но собственно портфеля жалко: вещь. И я поехал на авось: чем черт не шутит.

Складывалось впечатление, что не я протрезвел – Тверская протрезвела: постная сутолока при сереньком дневном освещении не желала иметь ничего общего с ночным шабашем. Улица-оборотень – не иначе! Нырнув под арку на Дегтярном, я быстро нашел глазами три пирамидальных кроны, а там и школьный двор на задах аргентинского посольства. Я робко заглянул за и под скамью, обшарил для порядка ближайшие кусты – безрезультатно. Долговязые недоросли, матерясь на чем свет стоит, пинали о стену вялый мяч, и разве бледная немочь втоптанных в мокрую после вчерашнего дождя глину презервативов б/у давала знать яснее ясного, что место это облюбовано для утешения от невзгод бытия не мною одним. И «папашка» не солоно хлебавши поплелся на «встречу с читателями», где и узнал об Аниной смерти.

Кто ты, что ты, почему ты? Холод карабкается все выше, под самое сердце. И что-то внутри опасливо сторонится, отказывается понимать, пятится, как княжна Тараканова в Третьяковке.

Или вот еще нарядное сравнение: оса в бутылке. Ныть до изнеможения, колотясь о стеклянную твердь, одну и ту же песенку над тем немногим, что осталось от товарищей по случившемуся. А вокруг – пусто, гулко, прозрачно, узнаваемо до боли.

Сгодится и общепринятая белка в колесе. Оно и кстати, потому что в данный момент я как раз истово верчу педали велотренажера – ни на йоту не трогаясь с места. Колесо оборзения (нет, я все-таки неистощим на каламбуры!).

Но как бы я ни усердствовал – брюхо не убывает и неизменен маршрут ежедневного странствия, известный мне в мельчайших подробностях, как лесопарк за нашим кварталом, где я дважды в день выгуливаю старенького пекинеса Яшку (полное имя Ямб).

Вот и нынешний день пройдет по-заведенному, как большинство моих дней: как и завтрашний, и послезавтрашний – далее везде; он вполне обозрим, и прилежно всматриваться из-под руки в его даль нет надобности. По инерции продолжу я шлифовать комментарии к то’му Чиграшова; многократно оторвут меня от работы телефонные звонки; большая их часть адресована дочери, следом за ней по популярности идет жена, а на мою долю приходится один-другой звонок в сутки – все больше профессионального свойства. Ровно в три пополудни с завидной точностью у меня подведет живот, и я наспех отобедаю в кухне – стоя у плиты и поглощая какую-нибудь немудрящую яичницу с колбасой прямо со сковородки. Скорей бы, что ли, возвращалось семейство из Турции: холостяцкий быт не по мне. Потом еще два-три часа за письменным столом, глядишь, уже и вечер – пора смотреть по телевизору десятичасовые новости, спорт, прогноз погоды. Осталось всего-ничего: пройтись на сон грядущий с песиком туда-обратно по куцей аллейке посреди зеленых насаждений, подступающих вплотную к нашему микрорайону. Да, Яшка? Яшка гулятеньки хочет?

А там и на боковую пора. Со снотворным или без? – вот в чем вопрос! Зычно трубят боевые слоны бессонницы. Браво, Криворотов, красиво сказано!