Ну, ты, Генка, и попал... Том I

Брать на себя эту роль я, разумеется, не мог — не по рангу графу заниматься такими «низкими» делами. И я порекомендовал Егорова Прохора. Как здорово получилось, что он уже имел на руках «вольную», а то получилось бы не очень красиво. Так же я пообещал, что негласно буду курировать его работу. На том и порешили. Начальство подписало бумаги, отобедало и отправилось восвояси.

Батюшка, наблюдая за тем, с каким уважением и некой долей страха со мной разговаривают чинуши, проникся. Даже похвалил меня, что сумел обратить внимание самого царя на творящиеся безобразия в губернии. Я же пошёл сам к Прохору с известиями. Мог бы, конечно, вызвать его самого к себе, но мне хотелось прогуляться – общение с «неродными родными» напрягало основательно. На своей шкуре прочувствовал, что для родителей дитя вечно остаётся дитём, сколько бы лет ему не исполнилось.

Прохор руководил стройкой, как и положено. Параллельно сам клал кирпич, возводя стену. Отвлёк его, сообщив, что надо ставить замену, поскольку завтра мы с ним на пару едем разбираться с богадельней. Не скажу, что Егоров сильно обрадовался известию, но я объяснил ему, что это повышение, что теперь он не просто бригадир строительной артели, а чиновник, управляющий богадельней.

Картошка моя уже хорошо зеленела. Где-то через три недельки на ней должны появиться цветы. Садовнику я наказал поливать клумбы раз в день, после захода солнца, чтобы растения не получили ожогов. Правда, матушка была сильно разочарована, когда не нашла на клумбах традиционных кустов роз и пионов. Но я её успокоил, пояснив, что развожу экзотическое растение. Название я специально не стал говорить, чтобы она где-то не обмолвилась ненароком. Обидно же ей станет, коль она узнает, что клубни цветов можно употреблять в пищу, и её сын, граф, опустился до того, что занимается выращиванием продуктов пропитания. Не по чину занятие-то! Ну, бороться со стереотипами мне сейчас недосуг.

После обеда я засел перепечатывать свой роман о попаданцах, те части, которые уже успел написать гусиным пером. Маринка пока творила на второй машинке. Глафиру усадили за третью и стали обучать печатать. Дело шло сначала тяжело, потом у неё стало неплохо получаться. Марина отдала гувернантке свои черновики на перепечатку, а сама взялась за продолжение. Так что у нас получился настоящий офис, а из-за двери моего кабинета слышался стук клавиш и скрип-треск механизмов, переводящихся строчки.

Родители, выполнив свой долг – навестив сыночку, дав ему наказы и проверив его, – решили отправляться с рассветом дальше. Им хотелось навестить каких-то знакомых. Я не стал забивать себе голову пересказом родословных неизвестных мне людей, понял лишь одно: отец заинтересовался чьей-то конюшней и новыми рысаками особой масти. Он попытался меня привлечь к теме обсуждения достоинств скакунов, но я как-то плавно слился с этого разговора.

Я же особой любви к лошадям не питал. Хотя, говорят, раньше обожал верховую езду и охоту. Ну, да ведь мне простительно в силу возраста менять свои увлечения, тем более я после ранения как бы сильно изменился. Может быть, позднее я и займусь конезаводом, хотя точно не гарантирую.

***

Утром я простился с батюшкой, нежно поцеловал матушку и грустно помахал вслед отбывающей карете. Выдержать «лицо» мне удалось – родители, хотя и заметили во мне перемены, но списали их на смену характера после ранения. И вообще, родители всегда находят оправдания своим детям, этот факт неоспорим.

Матушка, промокая кружевным платочком настоящие слёзы со щёк, помахала мне из окна экипажа затянутой в перчатку ручкой… И вдруг мне реально стало жаль с ней расставаться! Моя настоящая мама… она как-то меркла на фоне это чужой мне, вроде бы, женщины. А тут я впервые в жизни ощутил тепло настоящей материнской любви…

Где-то через час мы с Прохором выехали на бричке в Шигоны. Егорову я в честь такого события выделил один из своих сюртуков, обязательный в те годы жилет и приличную ему по статусу рубашку. Он глупо хихикал, рассматривая себя в зеркало и поднимал руки вверх, помахивая кистями, словно крыльями. В такт его движениям кружева и оборки на рукавах трепыхались, и это сильно веселило крестьянина.

Часов я, правда, ему не выдал — у меня были только одни. Зато цилиндр на нём смотрелся офигенно, даже я немного похохотал. Прошка застеснялся, сорвал с головы «картонное ведро» и пытался забросить его на шкаф. Но я не позволил.

— Негоже важному чиновнику ехать с инспекцией без цилиндра, — внушительно выговорил ему, сделав серьёзное и строгое лицо.

Прохор тяжко вздохнул, но повиновался. Хотя и попросил жалобно:

— Ваш сиятельство, но пока мы будем ехать в бричке, мне же можно снять «набалдашник»? Там-, внутрях, меня никто не увидит…