Нубук

Трое суток в поезде — мучение по-любому, тем более, что сразу после Кирова началась жуткая жарища, а половина окон в вагоне не открывалась, так у меня вдобавок угрызения совести и душевный дискомфорт. Задумался в первую же ночь всерьез — а куда я еду? К чему возвращаюсь? Ведь наверняка все бы наладилось. Володька ведь не из таких, кто не поднимается. Вон рассказывал про то, как с лесозаводиком прогорел, аж гранату кидали в окно, и ничего нашел новый бизнес. А я вот взял и сбежал при первой же неприятности.

Буквально за полчаса до отхода поезда я дал телеграммы бывшему шефу и родителям. Володьке сообщил, что вынужден срочно побывать дома по семейным обстоятельствам, а родителям — что приеду такого-то… Теперь представлялось, как родители прочитают это известие, удивятся, обрадуются, ясное дело, будут гадать, почему так неожиданно, почему из Москвы. А как Володька? Может, станет материть, назовет подонком, предателем, а может быть, наоборот, обрадуется, подумает, что я угадал то его желание, которое он не решался мне высказать напрямую…

Жизнь в вагоне мало отличалась от той, какую я наблюдал в прошлый раз. Копались в вещах, то и дело прятали и вынимали обратно поклажу, одни выходили, другие заходили; в соседней купешке всю вторую ночь орал младенец, а потом перестал; некоторое время меня дразнила девушка в легкой белой маечке и джинсовых шортах, когда же я собрался взять и познакомиться с ней, она исчезла. Где-то в районе Омска.

Зато две моих соседки мозолили глаза от самой Москвы до Ачинска.

Обе немолодые, полнотелые, мокрые от вагонной духоты, но какие-то слишком деятельные, даже, точнее, если употреблять высокопарное слово, одержимые.

В первый день, от Кирова до Свердловска, они еще сдерживались, лишь ерзали на своих нижних полках, листали красочные буклетики, переговаривались полушепотом:

— Ты уже приняла?

— Да, две штуки.

— А спирулину?

— Надо попозже.

— Угу-м…

На второй день, когда вместо хмурого, неприступного мужика четвертым пассажиром оказалась усталая, то и дело вздыхающая полустаруха, деятельные женщины, видимо найдя в ней подходящий объект, начали говорить в полный голос:

— Ты знаешь, Наташа, мне настолько легче стало, прямо как, хи-хи, девочка.

— Еще бы, через неделю результаты видны. Коренное обновление организма.

Беседовали они как бы между собой, хотя сразу видно было — лишь ради того, чтоб заинтересовать вздыхающую полустаруху. Но та упорно не клевала, сидела на краю полки, закрыв глаза, время от времени обтирая потное лицо платком.

— Умылась их мылом, и кожа сразу, сама чувствую, помягчела, продолжалось наседание одержимых. — Заметно, Наташа?

— Еще как! И светлее стала, аж светишься!.. Ты еще, Анют, шампунь попробуй. Фантастически просто волосы укрепляет.

— Приеду, первым же делом…

Одна из них, помясистей, Анюта, играла роль начинающей, а другая, постройней, посимпатичней, Наташа, явно строила из себя редкостную специалистку.

Я спустился, сунул ноги в кожаные, дорогие сандалии (Володькин подарок) и больше от скуки, чем по необходимости пошел в тамбур курить. Да и немного посвежее там, хоть какое-то движение воздуха.

Долго смотрел в окошечко, где не спеша, но необратимо проплывали мимо и исчезали деревья, столбы, редкие необитаемые домишки у самых рельсов… И вчера были такие же точно пейзажи, такие же березы и сосны, кусты, такие же столбы и домишки, будто за ночь поезд не покрыл семисот километров.

Да, забрался… Вот торчат из травы бетонные пеньки с железными щитками наверху. На щитках цифры: «2385», через минуту — «2386», еще через минуту — «2387»… Сколько, интересно, от Москвы до Абакана? Тысячи четыре, не меньше… Еще, кажется, восемьсот от Москвы до Питера…

Мысли снова вернули к Володьке, Марине, Андрюхе, Невскому, ночным клубам, моей квартирке на Харченко. И чем дальше я от них от всех уезжал, тем крепче становилось чувство, что я совершил ошибку. Бес, как говорится, попутал… Ведь ничего же, ничего по-настоящему страшного не случилось, такие заморочки и напряги в жизни случаются сплошь и рядом, а я, как маленький, трусливый мальчик-одуванчик при виде хулиганов, сразу же ноги в руки — и побежал. И куда?

Те приступы тоски и ностальгии, желания увидеть наш домик, покопаться на огороде, покормить, погладить кроликов, вечером посидеть на завалинке, отгоняя сигаретным дымом комарье, полюбоваться, как закатывается за холмы уставшее целый день жарить солнце, теперь стали почти что реальностью — уже через сутки с небольшим я буду там, дома. Но я не хочу. Теперь я согласен погостить в деревне день-два, пусть неделю. Только ведь дело в том, что я наверняка возвращаюсь туда насовсем. Насовсем! И теперь понимаю это не только умом, но и всем нутром, душой, как принято выражаться…

Самое страшное, что в поезде, как, наверное, и в тюрьме, от мыслей не спрячешься — нечем отвлечься, некуда пойти, нет никаких занятий. Или валяешься на полке, или стоишь вот в тамбуре и куришь до тошноты, до ломоты в груди.

— Можно полистать? — попросил я одержимых соседок, кивнув на стопочку буклетов.