Нуль

Костик знал теперь только одно: его отец умирает, его нескладный, вдруг снова запивший отец, такой нелепый в попытке остановить смерть, умирает, и первая пуля была его, Кости, а вторую выпустил Тимур Анатольевич. Костя взметнул руку с пистолетом, чтобы прикончить подлого Тимура, черт с ними, с «группой», с наставниками, с «Факелом», – но он был лишь мальчик-профессионал, а перед ним стоял профессионал-мужчина. Четвертым выстрелом Тимур отстрелил большой палец Кости и вышиб из его руки «зауэр». Высокую вибрирующую ноту, почти писк, издал Костя. Но тут же смолк, сцепив что было сил зубы.

Неизвестно, что собирался сделать дальше Тимур – возможно, хотел добить Костика, не исключено, переводил прицел на меня, тупого, бессмысленного, окаменевшего свидетеля всей этой жуткой сцены, – но Костя сделал еще какое-то движение, после чего «роммель» страшно зарычал, схватился за лицо и рухнул на землю. Из его правой глазницы торчала рукоятка ножа.

Око за око…

Возможно, Костя многого еще не умел в своей маленькой неполной жизни, но в метании ножей он не знал себе равных. Что это было – самодеятельность или все-таки тренировки в клубе, я не узнаю уже никогда.

Мы с ним склонились над Сергеем. Видно было, что Косте очень больно, но он больше не проронил ни звука. Изо рта Сергея шла черная пузырящаяся кровь. Наверное, она была вовсе не черной, а красной или даже розовой, но сейчас уже опустился синий сумрак вечера, и кровь была цвета подгоревшего пирога.

Сергей все силился что-то сказать. Я наклонился еще ниже. Костя пал на колени и левой рукой пытался поддержать голову отца.

- Нельзя… убивать… людей, – наконец протолкнул Сергей сквозь черную кровь.

И вдруг подмигнул Костику левым веком на совершенно недвижном, спокойном лице, которое уже не чувствовало боли и не выражало ее.

Вот что было по-настоящему страшно – эти слова, и черная кровь, и это подмигивание. Я не выдержал. Малодушие оказалось сильнее меня. Я бросился опрометью бежать, тем более что в доме уже слышались крики: «Бандиты!», «Убили!», «Алло, милиция!», «Я вызываю скорую помощь!» – и иные возгласы, означающие, что через несколько минут здесь будет много машин, людей, расспросов и разнообразного движения.

Я помчался через улицу, дворами, пересек еще одну улицу, пометался меж домов и вдруг очутился в тихом садике, где, несмотря на вечернее оживленное время, было совсем немного людей. Позднее я узнал, что это место называется «Сад имени Баумана». В московский период моей жизни я здесь ни разу не был.

Я плюхнулся на свободную скамеечку и долго сидел, тяжело дыша и слушая ворчливое бормотанье легких. Если бы я был собакой, то непременно вывесил бы язык.

Кто-то опустился на скамейку рядом со мной. Я скосил глаза и вздрогнул.

Это был Костик. У него было лицо каменной статуи. Если с того мальчика, который позировал Пинтуриккьо, слепили еще и скульптурный портрет, то рядом со мной сидел именно он. Правую руку Костя обмотал окровавленной тряпкой – я узнал в ней его легкую курточку. И свободного покроя брюки между коленями были в крови – там Костя зажимал изуродованную руку. Левый карман брюк слегка оттопыривался и тоже был в крови. Костя проследил за моим взглядом.

- Это «зауэр», – ровным голосом, совершенно без всякой интонации сказал он.

По его телу все время пробегала очень сильная дрожь, ему, конечно же, было электрически больно, но голос и в дальнейшем оставался ровным. Поразительно! Откуда в мальчике такая сила?

- Не мог же я оставить его там, – продолжил Костя все тем же тихим, тягучим, заунывным тоном. – На нем моя кровь и пальчики. Папу увезли. Тех двоих тоже. Но папу увезли первым. Я дождался, когда его увезут, а потом тоже убежал. Сначала я перепрыгнул через забор хоккейной площадки и спрятался за ним. Туда они почему-то не заглянули. Странно, что не заглянули. Я сильно рисковал. Если бы не рука, я бы стоял вместе со всеми в толпе. Обычно никому в голову не приходит, что мальчик может быть замешан в кровавых событиях. Я только сейчас начал понимать, что это было главной идеей Тимура Анатольевича. А ведь нам он совсем другие идеи выдавал за главные.

- Поздно же ты начал прозревать, братец, – сказал я.

- Не позднее, чем отец, – бесцветно произнес Костя. – У нас с ним сегодня был разговор, очень странный, потому что отец был пьян, а я вообще не хотел с ним беседовать, но разговор все же состоялся…

И Костя монотонно, со всеми подробностями рассказал мне, что произошло днем между ним и отцом. Удивительно, что он совсем не морщился от боли, только вздрагивал, хотя руку наверняка мозжило и отстреленный палец горел, как если бы он был на месте и его окунули в расплавленный свинец.

Я не знаю, почему Костя выбрал меня в наперсники. Возможно, ему просто было необходимо выговориться. Наверное, не подвернись я, он рассказал бы то же самое детям, играющим в песочнице, или голубям, расхаживающим вокруг.