Нуль

А внизу – я: тошный человек с тусклыми глазами, сникший от пустых блужданий по Васильевскому острову и чудом оказавшийся в нужную судьбе секунду в нужной природе точке – на парапете набережной позади гостиницы «Прибалтийская».

Словно бы золотой расплав влился в душу, и я не вынес ожоговой боли. Именно в те секунды, пока сусальная краска не осыпалась с розовой зари, я понял, что должен рассказать эту историю. Даже вопреки инстинкту самосохранения.

Я вернулся в свою квартиру на Малом проспекте и положил перед собой стопку бумаги. Компьютером я так и не обзавелся: никогда не хватало денег, да и желания недоставало тоже. Я пишу только от руки – микроскопически-жемчужным почерком, который впоследствии сам еле-еле разбираю. Чистый лист бумаги действует на меня раздражающе.

В квартире стоял все тот же запах, который преследовал меня с первых минут вселения – с того самого дня, как я покинул Москву и переехал в Петербург, к третьей и, надеюсь, последней жене. Я долго не мог сопоставить этот запах хоть с чем-нибудь знакомым или, во всяком случае, распознать его природу. И только побывав как-то на Смоленском кладбище, расположенном в трех минутах ходьбы от моего нового жилища, я понял, на что он похож: то был запах потревоженной старой земли. По-моему, так пахнет весь Васильевский остров.

Я расскажу эту историю в подробностях и в том виде, в каком ее понял и запомнил. Не могу сказать, что понял до конца и запомнил все, многое осталось загадкой, да и не способен человек из лоскутьев чужих жизней скроить ладный костюм, даже если это жизнь близких друзей.

Я решил писать практически не отрываясь. Буду воссоздавать картину кусок за куском. Порцию утром, порцию вечером. И так каждый день – пока не закончу. А чтобы не запутаться в своих страничках и не сбиться со счета дней, все куски пронумерую. Это будут как бы главы. Хотя то, что я вознамерился написать, – никакой не роман, а козлиная песнь, и порции следовало бы называть куплетами, но куплет – в изначальном смысле – предполагает только пару строк, у меня же строк будет ним намного больше, поэтому никаких куплетов. Просто цифры.

Помимо золотой зари, есть два обстоятельства, которые побуждают меня сделать это. Первое – долг перед Сергеем. Точнее, то, что я понимаю под словом «долг». Второе – писательский зуд.

Я уже несколько лет ничего не писал. Все эти годы во мне грызлись темные собаки души – страх, что я уже не сумею выжать из себя какой-нибудь связный текст, обида на то, что горы бумаги, исписанной много лет назад, так и не стали книгами, чванство (кое-что из написанною выглядело совсем не плохо), зависть (немало моих бывших друзей стали писателями) и еще какие-то совсем мелкие шавки, которым я и названия-то не могу подобрать, но их пронзительный лай тоже примешивался к общему гвалту. Когда-то я считал себя большим писателем.

Мне сразу же хочется – в пику самому себе – процитировать Сергея, но тогда сначала следует объяснить, что именно я цитирую и откуда это «что» у меня появилось.

Из многих моих грехов – а ведь каждый человек, даже святой, изобильно грешен, это старая и проклятая истина – есть один, который я сам в себе люто ненавижу, и два, которые часто доводили до исступления моих друзей.

Первый – это склонность к графомании, тем более парадоксальная, что я годами могу не браться за перо, но если уж берусь, то пишу километрами – большей частью какую-нибудь ерунду, то есть, в этимологическом смысле, понос.

Интерес к этимологии у меня – от Сергея.

Меня бесит, что я графоман; ближайший круг знакомых снисходительно прощает мне это; читатели того немногого, что было мною опубликовано, относятся к прочитанному уже без снисхождения, а редакторы многочисленных редакций и издательств, куда я десятилетиями носил пуды своих рукописей, давно раскусили, что я графоман, и даже придумали единицу графомании, назвав ее моей и без того неудачной, ильф-и-петровской фамилией – «синицккй»

Когда я узнал, что один автор, нареченный в некой редакции «микросиницким», чудом прознал об этом и подал на редакцию в суд, то обрадовался и остервенел одновременно. Обрадовался – самому факту обращения в суд. Остервенел – потому что я сам в суд подать не могу. Не на кого. Если бы только знать, кто пустил гулять по свету эту пошлую меру графомании, – убил бы не задумываясь. О «килосиницких» я, кстати, не слышал.

К греху графомании я еще вернусь.

Два других греха – это страсть к преувеличениям (называемая недалекими людьми, за неимением других слов, «лживостью») и клептомания. Между прочим, довольно легко каяться в грехах – сидя вот так, один на один с листом бумаги. Что я буду испытывать, когда мою рукопись возьмет кто-нибудь читать, пока не знаю.