Нулевые

Сергеев почувствовал: если не выпьет сейчас, не сможет дослушать Наталью – или уйдет, или скажет что-нибудь. Открутил крышку, выдохнул и сделал большой глоток. Водка не пошла, метнулась обратно, и пришлось изо всей силы толкнуть ее внутрь себя, судорожно сжать верх горла… Медленно, нехотя, обжигая пищевод, водка стекла в желудок.

– Он страшно одинокий, – говорила Наталья всё более спокойно, почти на одной ноте, словно не к Сергееву обращалась, а саму себя тысячный раз старалась убедить. – Он один совсем. Мама ведь умерла, никого теперь. Совсем… Я когда приезжаю, он бродит в этой квартире своей, как тень. Ночью свет не тушит. Знаешь…

– Выпьешь? – не выдержал, перебил Сергеев.

– Что? А, да. – Она взяла бутылку, подержала. – Так прямо? Рюмки нет?

– Нет.

Наталья пригляделась к бутылке.

– Наша, на бруньках… А закусить?

– Нет, – соврал Сергеев; просто лень было лезть в карман, доставать колбасу.

– Ну и ладно. – Наталья вставила горлышко в рот, запрокинула голову, послышались бульки; Сергееву показалось, что пьет она очень долго. Но потом громко отфыркивалась и плевалась. Кусала какую-то щепку…

– Я, – продолжила, отдышавшись, – я сейчас с ним говорила… Мы говорили. И я… ну, призналась, в общем. Мы ведь давно дружим. Честно, именно дружим. Без всякого… Я убираться к нему приезжаю, суп варю. Он же совсем… И сейчас, – тяжкий вздох, – сейчас решилась сказать. Ну, про то, что он лучший, что… А он… Знаешь, что он?! Он! – вдруг вскрикнула Наталья со всхлипом. – Он знаешь что?.. Никит, скажи по-честному, это правда? А? Вы ведь между собой, как мужчины… Вы ведь… Скажи, это правда?

– Что правда-то?

– Ну… Он сказал, что он… ну, педераст. Прямо так. Я ему… а он – про это. А? Скажи, правда? Никита?

– Да ну как, – бормотнул Сергеев растерянно; уж такого вопроса он не ожидал. – Ну вообще-то… – Пожал плечами.

Наталья ждала.

– Понимаешь, в чем дело, – вдруг заговорил будто не он, не Никита Сергеев, а кто-то другой из него, честный и беспощадный. – Понимаешь, если бы ты ко мне интерес проявляла такой… – Но все же осекся и предупредил: – Только без обид, хорошо?

– Да-да, хорошо…

– Если бы ты со мной так же, как с ним, я бы тоже сказал, что я такой же.

– Как это? Не поняла…

– Ну вот так.

– Подожди, – в ее голосе появилась интонации строгой начальницы. – Ты хочешь сказать…

– Ну да. Извини, конечно. Короче говоря – я его понимаю.

Наталья вскочила. Сергеев ожидал, что начнет кричать, обзываться, и тогда бы он тоже закричал, принял ссору или, может быть, просил бы прощения, говорил, что дурак, что перепил. Но она просто побежала к дому, всхлипывая.

Сергеев проводил взглядом ее силуэт, услышал, как тяжело взбежала она на веранду, хлопнула дверью. А потом снова стало почти тихо. Лишь непугающие, без разборчивых слов, голоса в доме да мягкий гул двигающихся по Рязанке машин… Часа два ночи, а едут и едут. И по Каширке так же едут, и по Можайке, по Ленинградке… А сколько миллионов спит сейчас в Москве, а сколько миллионов не спит. Сколько в клубах отрывается, сколько ссорится в тесных своих квартирках, озверев друг от друга. Сколько в эту минуту сидит в туалете, сколько ест что-нибудь, телик смотрит, режется на компьютере в игры… А он сейчас здесь, на окраине поселка Клязьма, торчит на чурке; вот он подносит к губам бутылку водки «На березовых бруньках» и делает глоток. И есть ли еще хоть один человек на сто километров вокруг, кто делает то же самое, так же сидя на чурке? Тем более чтоб за спиной поленница, а в кармане докторская колбаса?

И Сергееву стало весело и просторно, новое, незнакомое еще удовлетворение накатило теплой, дающей силы волной. Да – сто процентов! – он один такой, он отдельный, особенный из всех миллионов, и наверняка поэтому он взял и сказал Наталье, как думал. Не соврал, наоборот – сказал честно. Как и просила. И Володька его бы наверняка поблагодарил. За помощь.

Бывают моменты, когда нужно быть беспощадным. Разрубить узел. И зажить по новой… Сергеев улыбнулся, уверенный, что сделал первый шаг в правильной, осмысленной жизни. Еще много чего впереди. Работа… С работой необходимо разобраться – то, чем сейчас занимается, – это медленная гибель, постепенное увязание в трясине. Вот скажут в понедельник: ты уволен, – и он погиб. Вместе с семьей. Ведь он ничего не умеет. Тридцать два года непонятности позади. И место приказчика. Его пока держат там – внешность, дикция, если текст отрепетирован, обходительность. А через год, через два… Надо менять самому, готовить надежную базу для детей, для собственной старости. Жалко, с высшим образованием не получилось, а теперь – только заочное платное…