NUMERO

– Будешь спорить, вернешься туда, откуда пришла, – Марселина вновь посуровела, – имя свое не помнишь, из каких ты мест тоже не помнишь, обрядилась мужчиной. Скажи спасибо, что это мои мальчишки нашли тебя. А не то сидеть бы сейчас тебе в подвалах монастыря и ждать суда Святой Инквизиции.

– Суда… кого? – я остолбенела. Скорее всего, ослышалась.

Марселина перестала греметь посудой. Обернувшись, она грозно набычилась:

– Если ты не прекратишь придуриваться, я выкину тебя отсюда. Мне еще еретички здесь не хватало, – она раздраженно вытерла руки о подол юбки, но, видимо, решив пока попридержать свое намерение, проговорила, – и пойди умойся. Срам на тебя смотреть. Мало вас кострами учат. Марио! Отведи-ка ее к зеркалу.

Вмиг объявившийся сын Марселины знаком поманил меня.

Соседняя комната, более светлая, благодаря открытым ставням, окнами выходила во двор дома.

Здесь спланировали спальню – широкая, аккуратно застеленная кровать с горкой подушек, массивный, с прожилками темного дерева, комод, несколько стульев, расставленных по углам. Но королевой комнаты, без сомнения, было огромное овальное зеркало. Вставленное в тяжелую раму со множеством застывших вычурных завитушек, вырезанных, определенно, деревщиком-трудоголиком, оно горделиво встречало входящего его отражением.

В данном случае, тем отражением, что несмело приближалось ко мне – совершенно незнакомой особы со смазанной косметикой на лице. Что, впрочем, абсолютно не портило ее миловидное личико с потерявшими покой серыми глазами, утонченно прямым носиком, правда, не совсем без изъяна – чуть длинноватым кончиком, и мягко очерченными губами.

Но какой бы привлекательной она ни была, мне до нее не было никакого дела.

Глава 4

Марио вполне адекватно отреагировал на последовательность обуявших меня эмоций, за доли секунды сменивших одна другую с такой интенсивностью, что система единиц физических величин рисковала дополниться еще одной – непонимание, недоверие, удивление, отчаяние…

Мальчишка снисходительно усмехнулся, задумчиво нахмурился и, наконец, испуганно растерялся, пытаясь сообразить, зачем я, размазывая слезы по лицу, остервенело тру незнакомку в Зазеркалье. Вряд ли ему пришло в голову, что искала я там себя. Пусть даже и похуже, чем эта. Но себя.

Он попятился, споткнувшись о порог, и пулей вылетел с воплями:

– Мам, иди сюда…, скорей…

Я же рыдала, вдруг поверив, что у меня нет ничего моего. Даже я сама была не я, а некто, пусть и с симпатичной мордашкой.

Что же случилось? Кому понадобилось так разыграть меня? Куда исчезла моя память? Но, самое главное, я не знала, что мне теперь со всем этим делать?

Марселина шумно вбежала в комнату, на ходу приговаривая:

– Это все моя доброта, чтоб ей пусто было. Ну, чего ты тут рассусонилась? Ребенка напугала. Зеркала что ли никогда не видела?

Она схватила было меня за руку, но почему-то замешкалась, переводя взгляд с „подделки“ на всхлипывающий оригинал, потерянно изучающий ненавистное отражение.

Будто что-то поняв, Марселина неожиданно прижала меня к груди и, покачивая, успокаивающе прошептала:

– Ну, не надо, не надо. Слезами ничего не изменишь. Знаешь, сколько я слез пролила? И что? Все, как было, так и есть. Мужа не вернула, – она вздохнула, – для всех день Святой Агеды это праздник, а для меня…, – она всхлипнула, – … горе, Dios me perdone[1]… Он умер в этот день… Пойдем-ка, лучше расскажешь мне хоть что-нибудь о себе.

– Да не знаю я ничего о себе, – я оттолкнула ее, – как вы не поймете? Ничего. Даже эту, – я махнула в сторону зеркала, где мой двойник так же безнадежно отмахнулся от меня.

Слезы душили.

Что со мной? Что мне теперь делать? Как я попаду домой, если не помню, а, есть ли он у меня?

– Ну, хватит реветь, – вдруг прикрикнула на меня Марселина, видя, что уговоры не действуют, – устроила мне тут потоп. Пойдем, говорю. Чумазую за стол не пущу.

Она, исключая протест с моей стороны, подхватила меня под руку и, развернувшись, решительно выволокла из спальни со злополучным зеркалом.

Ополоснув лицо, я, под давлением Марселины, заставила себя глотнуть молока, вяло отщипнув кусочек теплого, только из печки, хлеба.

Женщина все это время, пока я безответно допрашивала саму себя, пыталась, видимо, уболтать меня с целью отвлечения от моих „маленьких“ неприятностей, рассказывая, как ей трудно управляться одной с ее пацанами.

– А что ты думаешь, и постирай, и приготовь, и уследи за ними. Слава Богу, дочь помогает. А вот вчера…

Я молча ее слушала, больше занятая переполохом, воцарившимся в моей голове, пока она вдруг не задала мне вопрос, неожиданно перескочив с ее серых будней на изменившее их ритм событие сегодняшнего дня.

– А что это у тебя за вещичка такая чудная? – она кивнула в сторону сумки.

Господи! Как же я забыла! Хотя „забыть“ стало, кажется, весьма привычным для меня состоянием.

Охнув, вскочила, задев недрогнувшую ножку стула, и бросилась к „чудной вещичке“, затаившейся там, где ее и оставили – на небольшой тумбе у окна.