Нутро любого человека

Читаю „Аду“ Набокова: книгу местами блестящую, но вызывающую недоумение — впавшая в буйство idee fixe[232], которая оставляет дружественно настроенного читателя плестись в ошеломлении где-то далеко позади. Должен сказать, что, как приверженец стиля — слово не очень верное, на деле тут просто должен стоять какой-то синоним индивидуальности, — ВН с его манерной искусностью, с нежеланием позволить спящему слову мирно спать и дальше, все больше и больше обретает в этой книге сходство с автором, скорее пораженным нервным тиком, чем наделенным естественным, индивидуальным голосом, пусть голос его и остается звучным и сочным. Нарочитое изобилие, украшения ради украшений понемногу начинают утомлять и тебя одолевает желание увидеть простое, изящное повествовательное предложение. Вот в этом-то вся и разница: в хорошей прозе точность должна неизменно торжествовать над украшательством. Намеренная усложненность это знак того, что стилист достиг фазы упадка. Нельзя каждый день питаться только икрой и паштетом из гусиной печенки: иногда все, чего жаждут твои вкусовые окончания, это простая тарелка чечевицы, пусть даже ее приходится добывать в Пюи.

Норберт отвез меня в ВсЛ [Вильнев-сюр-Ло], где Франсин с обычной ее бесстрастной учтивостью приняла меня в своей переполненной безделушками квартире. Мы выпили по стакану вина и прошли в спальню. Увы, я кончил всего через несколько секунд. Она омыла меня в биде — мне это всегда очень нравилось, — потом мы с полчаса пролежали в постели, ожидая, не встанет ли у меня снова. Не повезло, вследствие чего она перед моим уходом быстренько обслужила меня ртом. 500 франков — и каждый их медный сантим не потрачен впустую.

[Норберт это Норберт Коин, водивший в Сент-Сабин такси и машину скорой помощи, первый местный друг и помощник ЛМС. В начальные годы своей жизни здесь ЛМС, по рекомендации Норберта, каждые два-три месяца посещал эту скромную домашнюю хозяйку и по совместительству — проститутку.]

Странное предвечернее небо — набитое тучами, мятыми, сбившимися в груду, подобно серому холсту или камче — а потом, когда начинает садиться солнце, свет словно проливается через их складки, пропитывая тучи яростным золотым сиянием.

Приятное удовлетворение от того, что живешь в республике. Вызвал сегодня водопроводчика — починить в лачуге сломавшийся туалет. Мы обменялись рукопожатиями, называя друг друга „месье“ и каждый пожелал другому приятного дня. Он познакомил меня со своим двенадцатилетним сыном. Снова рукопожатия. А в конце дня заглянул ко мне, сказать, что все в исправности. Мы выпили по стакану вина, поговорили о погоде, о имеющихся в этом году видах на приличный урожай винограда, о расплодившихся в окрестностях лисах. Затем я снова пожал руки ему и его сыну. И пожелал им доброй ночи и „bon route[233]“.

Вчера уехала Люси — Норберт отвез ее в Тулузу, оттуда она полетит самолетом. Спросила, нельзя ли на следующий год привезти с собой друга, я сказал, конечно. Люси грузна, краснолица, но со здоровьем у нее, похоже, все в порядке, — в достаточном, чтобы продолжать курить в ее семьдесят лет. Настояла на том, чтобы заплатить мне 200 фунтов. Ее друг — женщина, заверила она.

Всеобщее изумление в деревне: в публичной библиотеке Монкю обнаружился старый экземпляр „Les Cosmopolites“. Так этот старикашка из „Пяти кипарисов“ и в самом деле писатель. Книга ходит теперь по рукам, а люди взирают на меня, как на святые мощи.

Сегодня вечером небо перед самым наступлением темноты окрасилось в тона мальвы, блестяще уравновешенные тем, что можно назвать лишь полоской фисташковой зелени. Я могу привести имена множества абстрактных художников, которые ухватились бы за возможность повторить такое сопоставление — через несколько секунд исчезнувшее. Все „шоковые“ эффекты столетия абстрактной живописи с самого начала времен преспокойно воспроизводятся природой то там, то сям. Прогулялся со стаканом вина под деревьями парка. Боузер, что случается с ним нечасто, сопровождал меня, но при этом держался на уважительном расстоянии, словно желая присматривать за мной, но не желая мешать ходу моих мыслей.

Тень вокруг дома так густа, что в жаркий день вступить в нее с освещенного солнцем места все равно что войти в темный погреб. Помню, месье Полле советовал мне срубить половину деревьев. Слава Богу, хвойные тут отсутствуют (кипарисы не в счет), — они напоминали бы мне о крематории — мрачные ассоциации с „Долиной Патни“ и похоронами Глории.