Нужный человек

Степану Егорычу явилась счастливая мысль: сбить из толстых досок клин-снегочистку. В него впрягали пару волов, разваливали клином надвое снег, на ширину саней, а сзади двигался уже остальной обоз. Каждый раз, когда возвращались Василиса и Машка, казалось, что соломы привезено достаточно. Но коровы поедали быстрей, чем управлялись подвозчики, в запасах не оставалось нисколько, и Степан Егорыч думал со страхом, что если опять задует серьезный буран, суток на трое, на четверо, – тогда и вправду придется раскрывать с коровника крышу, только в этом и будет спасение…

Другою му́кою Степана Егорыча, тоже по утрам, были просьбы эвакуированных женщин о продуктах. Иные для этого приходили в правление еще раньше, чем он. Дерюгин давал скупо, в обрез, только-только перебиться; ему все казалось, что много и часто просят, хотя просили не много и не часто, а только когда наступал самый край. Дерюгин мерил по быту и достатку местных, забывая, что местные в своих стенах, что кое-какой припас от прошлых годов у каждого обязательно есть, что огородная земля ходила летом не пустой, а беженцы – это люди без всего, одни только руки у них да дети, которые просят есть. Иные, уходя от немцев, оставили все до последнего, даже ложки, миски своей не имеют, только тем и пользуются, что дали из милости хозяева. Степан Егорыч уже побывал в домах, знал, видел это – кто как бедует.

Вот такой, потерявшей всё, была Серафима Леонидовна, высокая, сухая, уже старая женщина в пенсне на шнурочке, библиотекарша из Умани. Кроме стеклышек на носу, еще из имущества у нее были только плащ зеленого цвета и резиновые боты с летними туфлями. В таком наряде Серафиме Леонидовне предстояло непременно до смерти застудиться с приходом зимы. Хозяйка, у которой она стояла на квартире, и соседи, жалеючи, собрали и подарили Серафиме Леонидовне из своего старья рукавицы, платок, телячью безрукавку под плащ…

Не все приезжие были городские, кое-кто и до хутора жил в сельской местности. Эти приспособились легче и не так страдали от крестьянской работы. Шура Протасова, например, с двумя пацанами пяти и семи лет. Шура работала в овчарне, доставляла в бочке воду, выгребала навоз. Ей не повезло, в начале зимы она обморозила лицо, теперь щеки ее были отмечены двумя крупными вишневыми пятнами…

Порядок требовал бумажных заявлений. Степан Егорыч прочитывал каракули и на каждой бумажке писал: «Выдать в счет расчета по трудодням». Андрей Лукич, к которому переходили эти бумажки, принимал их молча, молча визировал своей подписью, однако не прятал своего неодобрения. «Вам, Степан Егорыч, – так и говорило его лицо с поджатыми в ниточку губами, – конечно, нашего колхозного запаса не жалко. Вы его не добывали. Со стороны к нему пришли, туда же и уйдете. На чужой-то счет легко щедрым быть…»

Угадывать эти слова в строгом лице Андрея Лукича, ждать, что он возьмет да скажет это ему вслух, при всех в конторе, – тоже было мучительно для Степана Егорыча. Под молчаливым взглядом счетовода он передавал ему бумажки с такой внутренней неловкостью, точно делал что-то явно незаконное, марающее его права и власть. К тому же он знал, что так про него думает не один Андрей Лукич. Наверняка так думает кладовщица Таисия Никаноровна, отвешивая в кладовой продукты, думают и другие из местных, – всем ведь известны эти выдачи и наверняка за его спиной это подвергается суду и пересуду.

Но он знал и то, что выпадало из памяти Андрея Лукича в этом осудительном отношении к его действиям, выпадало по причине, что Степан Егорыч не свой, не хуторский, а раз так – то и скорей всего на ум идут всякие нечистые подозрения, – он знал, что это совсем не личная его щедрость, не милость, с которой можно поступить вольно – можно ее оказать, а можно и нет, он действует прежде всего по закону и по совести, это – положенная плата за сделанный уже труд, тяжелый труд в осенней хляби, на зимнем жестком морозе, заработано этими людьми куда больше, чем они в конечном счете получат, и надо, чтобы они и дальше были работниками, в силе и способности работать, а не просто истощенными иждивенцами, в которых все они превратятся без достаточной пищи. Так рассудил бы каждый правильный, разумный хозяин, и потому Степан Егорыч не отклонял ни одной бумажки, мужественно терпя невысказанное недовольство Андрея Лукича.

Шура Протасова ни лицом, ни фигурою, ни характером не походила на Полю, но она была с брянщины, из колхоза, и это роняло в Степана Егорыча светлую надежду: может, и Поля не осталась у немцев, сообразила, успела, покинула с девочками деревню и вот теперь тоже где-то в тыловой стороне… Дай-то бог, думал Степан Егорыч, чтоб попала она к добрым людям, чтоб помогли ей пережить до возвращения. Ничего нет нужнее доброты друг к другу, а сейчас и подавно: одно только и может выручить в такой всеобщей беде – держаться, как одна семья.