o 41e50fe5342ba7bb

гардероб и говорил: "Шубин — здесь, Сме- ляков — здесь: будет!"» Я не проверял этих

рассказов: если они не достоверны, пусть останутся как окололитературный фольклор. Этот

Афоня, кажется, уже вошел в историю словесности. Извиняясь за происходящее, он говорил:

«Такая уж нынче эпошка».

Бобров закончил московский Археологический институт в Староконюшенном переулке, но

никогда о нем не вспоминал, а от вопросов уклонялся. Зато о незаконченном учении в

Строгановском училище и о художниках, которых он знал, он вспоминал с

удовольствием. «Они мастеровые люди: чем лучше пишут, тем косноязычнее говорят.

Илья Машков вернулся из Италии: "Ну, ребята, Рафаэль — это совсем не то. Мы

думали, он — вот, вот и вот (на лице угрюмость, руки резко рисуют в воздухе

пирамиду от вершины двумя скатами к подножью), а он — вот, вот и вот (на лице

бережность, две руки ладонями друг к другу плавными зигзагами движутся сверху

вниз, как по извилистому стеблю)"». Кажется, это вошло в «Мальчика».

Наталья Гончарова иллюстрировала его первую книгу, «Вертоградари над лозами», он готов был признать, что ее рисунки лучше стихов: стихи вспоминал редко, рисунки

432

З А П И С И И В Ы П И С К И

часто. Ее птицу с обложки этой книги Мария Павловна просила потом выбить на мо-

гильной плите Боброва. Ларионова он недолюбливал, у них была какая-то ссора. Но

однажды, когда Ларионов показывал ему рисунки — наклонясь над столом, руки за

спину, — он удивился напряженности его лица и увидел: Гончарова сзади неслышно

целовала его лапищи за спиной. «Она очень сильно его любила, я не знал, что так

бывает».

«Малевич нам показывал свой квадрат, мы делали вид, что нам очень интересно.

Он почувствовал это, сказал: "С ним было очень трудно: он хотел меня подчинить" —

"Как?" — "А вот так, чтобы меня совсем не было"». — "И что же?" — "Я его одолел.

Видите: вот тут его сторона чуть-чуть скошена. Это я нарочно сделал — и он

подчинился" Тут мы поняли, какой он больной человек».

Я сказал, что люблю конструкции Родченко. «Родченко потом был не такой. Я

встретил его жену, расспрашиваю, она говорит "Он сейчас совсем по-другому пишет".

Как? "Да так, — говорит, вроде Ренуара..." А Федор Платов тоже по-другому пишет, только наоборот абстрактные картины». Абстрактные в каком роде? «А вот как

пришел ковер к коврихе, и стали они танцевать, а потом у них народилось много-

много коврят». Федора Платова, державшего когда-то издательство «Пета» (от слова

«петь»), я однажды застал у Боброва. Он был маленький, лысый, худой, верткий, неумолчный и хорохорящийся, а с ним была большая спокойная жена. Шел 400-

летний юбилей Сервантеса, и чинный Институт мировой литературы устроил

выставку его картин к «Дон-Кихоту». Мельницы были изображены такими, какими

они казались Дон-Кихоту: надвигались, вращались и брызгали огнем; это и вправду

было страшно.

Больше всего мучился Бобров из-за одной только своей дурной славы: считалось, что это он в последний приезд Блока в Москву крикнул ему с эстрады, что он —

мертвец и стихи у него — мертвецкие. Через несколько месяцев Блок умер, и в те же

дни вышла ♦Печать и революция» с рецензией Боброва на «Седое утро», где

говорилось примерно то же самое; после этого трудно было не поверить молве. Об

этом и говорили, и много раз писали; С. М. Бонди, который мог обо всем знать от

очевидцев, и тот этому верил. Я бы тоже поверил, не случись мне чудом увидеть в

забытом журнале, не помню каком, чуть ли не единственное тогда упоминание, что

кричавшего звали Струве (Александр Струве, большеформатная брошюра о новой

хореографии с томными карггинками). Поэтому я сочувствовал Бобрюву

чистосердечно. ♦А рецензия?» — ♦Ну, что рецензия, — хмуро ответил он. — Тогда

всем так казалось».

Как это получилось в Политехническом музее — для меня понятнее всего из запи-

сок О. Мочаловой, которые я прочел много позже (РГАЛИ, 272. 2.6, л. 33). После

выходки Струве «выскочил Сергей Бобров, как будто и защищая поэзию, но так

кривляясь и ломаясь, что и в минуту разгоревшихся страстей этот клоунский номер

вызвал общее недоумение. Председательствовал Антокольский, но был безмолвен».

Кто знает тогдашний стиль Боброва, тот представит себе впечатление от этой сцены.

Струве был никому не знаком, а Боброва знали, и героем недоброй памяти стал

именно он.