o 41e50fe5342ba7bb

Забайкалье: складки холмов, щетинящихся хвоями, окаменелые глиняные колеи и

колдобины на дороге, бревенчатые избы по сторонам, в одной живем мы. Это

называется Шахтама, ударение на последнем слоге. Мерзлые стекла, в раскрытую

дверь входит пар, а потом человек в ватнике. «Товарищ...» — говорит ему

заискивающе мать. «Я гражданин, а не товарищ», — отвечает он.

Конторская комната набита народом, светло от заоконного снега и лилово от махо-

рочного дыма. Мать наклоняется ко мне: «По радио будет Сталин, сейчас ты

услышишь его голос» — и голос сквозь треск, спокойный и со странным выговором: это ноябрь 1941. Через месяц, ночью, из постели за беленой перегородкой слышу

тонкое радио: «освобожден Можайск» — и облегченно вздыхаю в подушку: о

Можайске взрослые тревожно говорили каждый день.

Опять поезд и холмистые скаты за окном, бурые лбы скал под вздыбленными елка-

ми и соснами, — Урал; и я у окна ловлю в них декорации сцен бесконечной сказки, ко-

торую я сочиняю, засыпая.

Тесная комната, дотемна разгороженная шкафами, — это Свердловск; белый квад-

ратный фасад ввысь — это под Свердловском Асбест, до неба — горы мелких сухих

камней, пересыпающихся под ногами, по ним лезешь вверх и вверх, а все ни с места,—

это отвалы шахт, это под Асбестом поселок Изумруды. (Правда изумруды: соседкина

дочь показывает мне камешек с блестящей зеленой крупинкой, найденный там, в

отвале.) Сперва низкий барак, почти пустая комната, кровать поперек, бурьян за

окном; потом — единственное в поселке двухэтажное здание, внизу контора (там

машинисткой работает моя мать), перед домом на солнце чертежные листы, где калька

превращается в синьку. В жилой комнате бочка с черной водой, воду носят ведрами.

Отломи на стене кусок штукатурки — под ним казарменно-ровными рядами

коричневые спины ждущих своей ночи клопов.

За углом двухэтажки — желтая глиняная яма среди мокрой густо-зеленой травы.

Стоя у стены, я разминаю тугой комок глины и вдруг впервые понимаю, что этот

комок — одно, а цвет его — другое, а тугое ощущение в пальцах — третье. Этот

момент понимания запомнился тревогой на всю жизнь. Глина была желтая и резалась

перочинным ножом.

Самое частое слово в разговорах — Сталинград. «Так немцы взяли Сталинград'» —

•Нет, они воюют и воюют в городе». Когда началась победа, учредили новые мундиры

с погонами, фотографии их были напечатаны на непривычных к тому газетных листах.

(А в учебнике русского языка еще писалось: «суффикс -ье-, вороньё, офицерьё».) Это

было уже зимой, и слепящий снег был так тверд, что из него можно было не лепить, а

высекать.

Я был тихий, местные в насмешку спрашивали: в Забайкалье: «Ты девчонка или

парнишка?», на Урале: «Ты девка или парень'» Соседка по бараку, тяжелая и твердая, сказала матери: «Он у вас все фразы договаривает до конца».

Школа

До войны в школу шли с восьми лет, в войну стали идти с семи. Мы возвращались из

эвакуации в Москву, в первом классе я не учился, а пошел в Москве сразу во второй: 85

З А П И С И и в ы п и с к и

непривычный среди привычных.

Школа обдала шквалом многоголовья, многоголосья, людоворота потрем этажам —

в вихрях пыли, исполосованной рыжим солнцем сквозь тусклые стекла. Было тесно и

бедно. Потертые куртки, заплатанные локти, осунувшиеся лица, хваткие глаза: все раз-

ные и все на одно лицо. Все движенья быстрые, все слова непонятные, все порядки не-

известные. Все мои ответы невпопад, а за это бьют. Бьют по правилам, и этих правил

они всегда знают больше, чем я. Штукатурка сыплется с отсырелых стен на мусорный

пол, и когда падаешь, то видишь, какой он грязный и затоптанный.

Между переменами были уроки. Сидели по трое на двухместных партах, крашенных черным по изрезанному дереву; в дырке одна на троих жестяная

чернильница с лилова- той водицей. Впереди — черная исцарапанная доска, на

которой почти не виден бледный мел. Накануне на фронте взяли четыре города, их

названия нужно было записать в тетрадку. Я пишу: Ельня, Глухов, Севск, Рыльск —

так радиоголос перечислял их в приказе. На меня посмотрели странно: на доске они

были названы в другом порядке. Оказалось, что я близорук: все видят доску, а я не

вижу. Через месяц я стал носить очки: «Очкарик! четырехглазый!» На перемену нужно

было их снимать: собьют.

Потом хаос теснящихся лиц стал рассыпаться на роли: мрачный силач, вертлявый

крикун, забияка, блатной, увалень, шут. Когда я через год перевелся в другую школу, я

увидел вокруг те же маски, и между ними было уже легче найти себе место.

Я бреду из школы по слякотному переулку, меня нагоняют ражие и зычные

старшеклассники. Один уже заносит руку меня ударить. Другой говорит «Не тронь, я

его знаю, он хороший парень: вот я ему скажу, и он у меня наземь сядет, — а ну, сядь!» Я подсовываю под себя в фязь облупленный портфель и сажусь на него, думая