o 690f386c6285b1ad

чувствовал удовлетворение. Страх был лишь в первые несколько боевых заданий, в самом начале

службы. В остальное время я ощущал что-то сродни эйфории наркомана. Адреналин в своей

крови. И даже страх, естественная реакция – страх испытывают все, даже самые крутые и

сумасшедшие, но даже этот страх, становился лишь приятным украшением всей бури эмоций, что

вызывает во мне битва. В этом, из всех нас, меня понимает лишь Степан. Он такой же. И он не

пережил своего этапа этой страшной жажды власти, лишь потому что…

-Он дибил, мррр. – Снова вмешался голос рыжего пассажира. – У него умственных

способностей не хватит на такие сложные мысли.

-Крэдок, тебе скучно? Что ты пристал?

-У меня молоко кончилось.

-Как кончилось? – Удивлённо моргнул капитан. – Я же два литра тебе припрятал и отдал

полчаса назад!

-Кончилось. Мррр, я долго был голоден и сильно перенервничал, когда этот глупый корабль

начал стрелять А-ракетами прямо посреди гипер туннеля.

-Нефиг спать на пульте! – Рыкнул капитан. – Всё, отстань от меня, я хочу побыть один.

-А молоко?

-Бортовой выруби нафиг внутреннюю связь.

Как только приказ капитана был выполнен, он поднялся, закрыл дверь каюты и, непрерывно

бурча что-то неразборчивое себе под нос, улёгся обратно в капсулу. Он долго молчал в этот раз,

теребя пальцами нарукавный знак отличия полковника Департамента разведывательной службы,

космического флота Звёздной Федерации, прежде чем продолжить свою историю.

Млять…, полковник разведки…, а мог бы стать властителем всей этой херовой Галактики…

134

Хм, вряд ли вы поймёте, а может, вас даже ужаснёт то, кто я такой на самом деле глубоко в

душе. Я унял свою страсть. Но, чёрт возьми! Никто не в праве запретить мне, сожалеть об этом!

Даже моя треклятая совесть. Увы, порой поступая правильно, мы идём против своей сути.

Первым шагом на пути к подавлению, тех стремлений и желаний, что едва не перевернули

вверх тормашками весь мир, стала моя продолжительная пьянка…, а я ведь таки мог перевернуть

его! Мог, и это знание, греет моё сердце и самолюбие. Да я и сейчас могу – в любой момент.

Аппарат законсервирован, запрятан в секторе Потухших солнц, на одной из маленьких ничем не

примечательных планет. Там ни ресурсов, ни жизни, ничего, что могло бы заинтересовать кого-

либо. Один из сотен тысяч мёртвых булыжников. Но все мы знаем, где именно этот булыжник

летает. Правда, я не могу один открыть хранилище. Что бы его открыть, нужны минимум трое из

нас…, самое смешное, что это моя инициатива. Как я объяснил им – что бы никто из нас не мог,

без ведома остальных, притащить в наш мир, что-либо не нужное и опасное. Только вот на деле

причины у меня были другие. Я сделал это для себя. С ними, хоть с одним из них, я не решусь на

шаг, от которого отказался столетия назад, но вот один…, не знаю. Один я могу не удержаться. А

раз ступив на эту дорожку, я уже никогда не вернусь назад. Вот так.

Пьянка сама по себе не остановила бы меня. Она лишь глушила мои желания устремиться к

моим новым, ужасным целям. Стоило алкоголю покинуть кровь, и я обязательно вернулся бы к

ним. Вторым, важнейшим шагом на пути отказа оттого, что жаждала моя душа, стал инцидент,

весьма и весьма глупый. Правда, в полном соответствии с характерами моих друзей. В армии,

когда тебя сутками гоняет по плацу зверюга сержант, до дембеля ещё чёртова туча таких же вот

выматывающих дней на плацу, и каждый твой вечер заканчивается в казарме из 15 мужских рыл,

юмор искажается. Становится жёстче. То, что смешило нас до этого кошмара, из которого выхода

нет, и не будет, пока не кончится срок службы, уже не казалось смешным. Даже забавным не

казалось. Тупым, унылым, пресным, но не более того. А когда, после задания, ты возвращаешься в

эту казарму, ложишься на койку, смотришь в потолок, и на тебя падает дичайшая усталость, ты

чувствуешь полное опустошение, смех гражданки и вовсе может вызвать тошноту отвращения. И

совсем глухо становится с твоим чувством юмора, когда однажды ночью ты просыпаешься,

поворачиваешься к корешу-соседу и говоришь:

-Мля, Хорёк, такая хня снится, что спать не…

И ты молчишь. Смотришь на застеленную постель, на подушку, которой тут уже нет (мы

убирали подушки с их коек, что-то вроде традиции, что ли…), как-то сразу разум накрывает

мрачной пеленой. Не спит тут больше Хорёк, умер он, вот и не спит здесь больше.

Не скажу, что я горевал о погибших очень уж долго – все умирают. Но, как и на всех нас,

смерти товарищей влияли и на меня. Первое время влияли очень сильно. Позже стало легче. И

убивать и терять друзей. Андрею, Васе вот, никогда не становилось легче терять друзей, а я

привык. Изменился, а может, закалился – без понятия. Но наш юмор становился жёстче год от

года. Для обывателя, даже самая невинная наша шутка над собратом или просто над другим

человеком, показалась бы дикой, юмором сумасшедшего. А для нас нормально. Обыватель учится