О будущности наших образовательных учреждений

Если мы сравним эти три мнимые цели гимназии с действительностью, наблюдаемой нами при преподавании немецкого языка, то узнаем, чем большей частью являются эти цели в обыденной жизни: выходами из затруднительного положения, придуманными для борьбы и войны и часто действительно довольно пригодными для одурачивания противника. Ибо мы не нашли в преподавании немецкого языка ничего, что каким-либо образом напоминало бы классически античный прообраз, античную грандиозность филологического воспитания. А формальное образование, достигаемое упомянутым преподаванием немецкого, оказалось безграничным потаканием свободной личности, т. е. варварством и анархией. Что же касается научного образования как следствия этого преподавания, то нашим германистам предоставляется решить, как мало содействовали расцвету их науки именно эти науко — образные гимназические начатки, как много — личность отдельных университетских преподавателей. В итоге, гимназии до сих пор не хватает наипервейшего и ближайшего объекта, которым начинается истинное образование, — родного языка; в силу этого она лишена естественной плодоносной почвы для всех дальнейших образовательных усилий. Ибо только на почве строгой, художественно тщательной выучки и привычки укрепляется правильное чувство понимания величия наших классиков, признание которых со стороны гимназии до сих пор покоилось лишь на сомнительном, эстетизирующем пристрастии отдельных учителей или же исключительно на воздействии фабул определенных трагедий и романов. Но надо по собственному опыту узнать, как трудно овладеть языком, надо после долгих поисков и борьбы пробиться на дорогу, по которой шли наши великие поэты, чтобы почувствовать как легко и красиво шествовали они по ней и как неуклюже или напыщенно двигаются за ними другие.

Лишь благодаря такой дисциплине в молодом человеке будет вызывать отвращение столь излюбленная и прославленная «элегантность» стиля наших газетных мастеровых и кропателей романов и "изысканный слог" наших литераторов, и он одним ударом разрешит целы й ряд весьма комичных вопросов и недоразумений, вроде того, поэты ли Ауэрбах и Гутцков? Их просто станет невозможным читать без отвращения, и тем вопрос будет исчерпан. Пусть не думают, что легко развить свое чувство до такого физического отвращения, но пусть никто не надеется прийти к эстетической критике иным путем, кроме тернистой тропы языка, и притом не с помощью филологических изысканий, а лишь с помощью филологического самовоспитания.

Здесь каждый серьезно трудящийся почувствует себя в положении взрослого человека, который, например, поступив в солдаты, вынужден учиться ходить, тогда как он прежде был в этом отношении простым дилетантом и эмпириком. Это — месяцы тяжелого труда; рождается опасение, как бы не вытянулись сухожилия, пропадает всякая надежда на то, что искусственно и сознательно заученные движения ног когда-либо будут производиться свободно и легко; со страхом замечаешь, как неумело и грубо передвигаешь ноги, и боишься, что разучился всякой ходьбе и никогда уже не научишься настоящей. И вдруг замечаешь, что искусственно заученные движения превратились в новую привычку и вторую натуру, и прежняя уверенность и сила шага возвращается укрепленной и даже сопровождается известной грацией. Теперь только знаешь, как трудно ходить, и смело можешь насмехаться над грубым эмпириком или над элегантными жестами дилетанта в ходьбе. Наши писатели, именуемые элегантными, никогда, как свидетельствует их стиль, не учились ходить; и в наших гимназиях, как доказывают наши писатели, не учатся ходить. Но умение ходить в области языка есть начало, порождает по отношению к этим элегантным писателям физическое ощущение, называемое отвращением.