О чем говорят бестселлеры. Как всё устроено в книжном мире

В 2013 году мне выпала честь быть членом жюри литературной премии «НоС», название которой расшифровывается как «Новая словесность – новая социальность», и которая ставит перед собой задачу обнаруживать, обозначать и поддерживать книги, разрывающие канон мейнстрима и намечающие пути развития отечественной литературы на ближайшие годы. Прочитав колоссальное количество номинированных на премию книг, всласть поспорив в процессе обсуждения шорт-листа и составив, наконец, итоговый список, мы с коллегами с некоторым недоумением обнаружили, что семь из девяти вошедших в него книг – в той или иной мере исторические. Нельзя сказать, чтобы это открытие нас обрадовало, но еще меньше оно обрадовало наших оппонентов – экспертов премии, которые на публичных дебатах «НоСа» не без удовольствия разгромили наш сомнительный тезис, согласно которому будущее русской литературы лежит в ее прошлом. Тогда это утверждение казалось смешным оксюмороном, однако – эту фразу всегда приятно произнести вслух – время показало, что мы были правы.

Самой читаемой, обсуждаемой и вообще самой роман 2013 года стал «неисторический» роман Евгения Водолазкина «Лавр», рассказывающий о средневековой Руси. В последующие годы тренд еще более заострился и сузился до русского XX века: книгами-событиями, равными «Лавру» по значению, последовательно стали «Обитель» Захара Прилепина (место действия – Соловецкий лагерь), «Зулейха открывает глаза» Гузели Яхиной (история раскулаченной женщины из татарской деревни), «Зимняя дорога» Леонида Юзефовича (Гражданская война в Сибири), «Калейдоскоп: расходные материалы» Сергея Кузнецова (русский XX век как часть XX века глобального), «Авиатор» того же Водолазкина (снова Соловки – правда, на сей раз не в качестве основного сеттинга, а как отправная точка для последующей интриги), а совсем недавно эта тенденция добралась и до массовой литературы – Юлия Яковлева стартовала с циклом детективов, действие которых разворачивается в Ленинграде сталинских времен.

Это обстоятельство не может не удивлять человека, хотя бы в детстве заставшего эпоху гласности, когда казалось, что о трагедии русского XX века слушать и читать уже невозможно просто потому, что всё необходимое проговорено миллион раз на разные лады. Однако тридцать лет, прошедшие с революционных публикаций «Огонька» и прочих флагманов перестроечной прессы, оказались в смысле переживания нашей коллективной травмы удивительно бесплодными, чтобы не сказать шизофреническими. То, что стыдливо замалчивалось в советские годы и пламенно бичевалось в годы постсоветские, внезапно вновь подернулось блеклым туманом неоднозначности. Товарищ Сталин не перестал быть кровавым палачом – этого не отрицает (во всяком случае, в открытую) даже нынешняя власть, – но внезапно обрел дополнительную личину «эффективного менеджера», поднявшего страну с колен и чуть ли не в одни руки выигравшего войну. А мучительный в своей размытости тезис «не всё так просто» стал смысловой доминантой в описании новейшей истории страны.

Проблема состоит в том, что, с одной стороны, всё действительно «не так просто», а с другой, в том, что с такой картиной мира очень сложно – некомфортно и нервно – жить. История XX века еще не успела уйти от нас достаточно далеко, чтобы мы могли без усилия сформировать отстраненный – спокойный и всепонимающий – взгляд на нее: расстояние от нас сегодняшних до наших родных, которым довелось через всё это пройти, измеряется одним-двумя поколениями, а этого определенно мало, чтобы выработать в себе здоровую безоценочность. Грубо говоря, наше недавнее прошлое до сих пор скребет и царапает, и нам остро необходимо понять, что же там такое случилось и почему так, в конце концов, вышло. Нам нужны надежные ориентиры при разговоре с прошлым, но беда состоит в том, что сейчас их нет.

Приятно было бы, конечно, провести демаркационную линию между добром и злом, объяснив себе и другим, что некие условные «мы» – очень хорошие и гуманные – на протяжении последних ста лет страдали по вине не менее условных «их» – очень плохих и жестоких. Это приятная, удобная и утешительная картина мира, но у нее есть один недостаток – она неверна. Границу между жертвой и палачом применительно к событиям советской эпохи провести едва ли возможно, потому что почти все жертвы имели в анамнезе в худшем случае немного палачества, а в лучшем – слепоту и искренние, но от этого не менее гибельные заблуждения, сделавшие палачество возможным.