О чем я молчала. Мемуары блудной дочери

Несколько недель до моего отъезда в Англию пролетели незаметно. Тогда в Иране была популярна песенка знаменитого певца об отъезде своей возлюбленной. Он называет ее «моей наступившей весной», оплакивает прощание и надеется, что она останется ему верна. Услышав песню, мать всякий раз поворачивалась ко мне, и в ее глазах блестели слезы. Приготовления к нашему путешествию отняли у нее все время, и ей было некогда со мной ссориться, хотя поводы все же находились: мы спорили из-за одежды, из-за того, как поздно можно задерживаться, гуляя с друзьями. Они с Монир-джун вязали шарфы и свитеры, чтобы мне хватило на много лет вперед. В Англии холодно, говорила мать; мне понадобится много теплой одежды. Брат объявил прекращение огня, и мы перестали ссориться; он даже не подслушивал мои разговоры с подругами. Несмотря на нашу сильную привязанность друг к другу, мы с Мохаммадом всегда соперничали. С моей стороны это выражалось в ревности из-за внимания, которое уделяла ему мать. Мохаммад относился ко мне более трогательно: хотя я иногда его обижала и мать велела ему всегда ей жаловаться, он ни разу на меня не донес. Вероятно, он даже не желал со мной соперничать, а, напротив, хотел, чтобы я приглашала его в свои игры, ведь я как-никак была старшей сестрой. Он подслушивал мои разговоры с подругами и в подражание мне тоже завел дневник и стал писать в нем «мемуары». У меня до сих пор сохранилось несколько страниц этого дневника, исписанных его детским почерком. «Дорогой дневник, мне девять лет, я пишу в блокноте своей сестры…» Но Мохаммад, ко всему прочему, был очень изобретателен; он пытался устроить дома то химическую лабораторию, то библиотеку – с помощью нашего дяди. Со временем мы перестали соперничать и начали общаться искренне, поняв, что у нас общие интересы.

День отъезда запомнился мне чередой очень шумных прощаний, перемешанных с бесстыдными слезами, истерическими протестами и внезапной тишиной, наступившей в самолете и возвестившей о неизбежном свершившемся факте, который уже не могла изменить никакая жалость к себе. Я тихо сидела у окна, и мне вдруг показалось, что мы с мамой остались одни во всем белом свете. Она показала мне, как пристегиваться, и взяла меня за руку, а я пыталась совладать со слезами. Через некоторое время она очень тихо заговорила. Мне повезло, сказала она, у меня есть родители, которые обо мне заботятся и любят меня так сильно, что согласились на разлуку. Вот у нее никогда не было матери, поэтому она была несчастна и некому было ее утешить. «Хочу, чтобы у тебя было все то, чего не было у меня», – произнесла она. Вскоре ее голос стал мечтательным, и она нараспев рассказала историю, которую впоследствии повторяла еще много раз.

«Мне было четыре года, – сказала она и взяла меня за руку, будто боялась, что я сбегу. – Тогда мы жили в Кермане, в доме, окруженном огромным садом. Сейчас их осталось так мало – старых персидских садов с высокими деревьями, журчащими ручьями и маленькими полевыми цветочками, растущими по берегам. Ночью меня разбудил женский плач. Я бросилась в гостиную и увидела тетю, мою нане и служанок – они все там собрались. Отец тоже был с ними. На меня никто не обращал внимания. Отец вышел на веранду, и я пошла за ним. Было очень темно, но, по-моему, луна уже взошла. Я боялась деревьев и их теней и почти бежала, чтобы угнаться за ним. Он шел по берегу большого ручья, что тек через весь сад. Потом он вдруг остановился. Я тоже остановилась. Там, на земле у ручья, лежало тело моей матери».

Больше о матери она ничего не помнила. Позже, снова пересказывая мне эту историю, она уменьшила свой возраст с четырех лет до трех и наконец до двух. Вторая жена деда говорила, что когда моя бабушка умерла, мать была уже взрослой девочкой, ей было не меньше семи-восьми лет, но ее показания расходятся со словами тетки матери со стороны отца (моего деда), которая поддерживала ее в сговоре против мачехи: та тоже говорила, что Незхат была совсем маленькой, когда умерла ее мама. Также никто не может точно сообщить возраст бабушки на момент смерти: сначала мать сказала, что ей было восемнадцать, потом уменьшила возраст до шестнадцати. Впрочем, это не имело значения; суть в том, что она умерла очень рано, когда моя мать была совсем ребенком.

Сейчас меня поражает, что всякий раз, когда мать рассказывала эту историю – а за годы это случалось многократно, – это всегда происходило одинаково. Сперва ее тон становился мечтательным и словно механическим; этим тоном она всегда выкапывала воспоминания, которые мы не могли с ней разделить. Как ни странно, из-за этого ее рассказ проникал в самое сердце. Я совсем не знала женщину, что когда-то танцевала с Саифи, но эта, застывшая от страха при виде трупа матери, была мне слишком хорошо знакома.