О чем молчат француженки

С тех времен, как французы подарили нам Статую Свободы, представители этой нации оказывали довольно неоднозначное влияние на американскую культуру, их считали совершенно отличными от всех остальных людей. Любопытно, что в поп-культуре «мальчиш-плохиш» зачастую говорит с французским акцентом. Любовница в канонах нашего культурного стереотипа, без всякого сомнения, должна быть француженкой. Стерва и подонок обычно оказываются французами (ну и раз на то пошло, это касается также повара, вора, его жены и его любовницы). В представлении среднестатистического американца женщина с пугающе длинными ногами от ушей просто обязана быть француженкой, но и дьявол чаще всего изъясняется с сильным французским акцентом.

Понятное дело, что мы воспринимаем француженку, как существо слегка порочное. Ее страсть для нас как провокация. Мы любим и одновременно ненавидим ее только потому, что она – наша полная противоположность, и потому, что ее миропонимание противоречит нашим культурным традициям и нормам морали в вопросах любви и секса. Ну и, кроме прочего, мы совершенно уверены, что ей есть, что скрывать. Она будто с рождения была окружена атмосферой чувственности, в то время как все мы выросли под присмотром бойскутов-пионервожатых с их командой: «Руки поверх одеяла!» Судя по всему, француженка знает гораздо больше, чем мы, о том, как давать и получать удовольствие, чаще занимается сексом без обязательств и вообще ест гораздо больше сладостей и пирожных, чем мы можем себе позволить.

Как и многие другие американцы, я впервые попала во Францию бэкпэкером[3]. Несколько лет спустя я вернулась, начала обучение в Сорбонне, поселилась в меблированной кладовке старой, роскошной, но мрачноватой квартиры в XVI arrondissement[4], которую делила с соседкой по комнате по имени Сола́нж.

Соланж родилась в Эльзасе. Кожа ее была бледной, а волосы соломенного цвета. Несмотря на ангельский вид и предполагаемый сказочный подтекст характера, она была жестка, как сталь, и экономна, как хуторские крестьяне Северной Европы, от которых и происходила. Так я объясняла себе ее бережливость и умеренность.

Она ела сыр и оставляла корки, которые сушила, после чего растирала себе в суп. Точно так же она обходилась с высохшими остатками длинных батонов багета.

Она была сдержанна, во время разговора практически не жестикулировала, и у нее было всего три платья, что объясняло почти полное отсутствие вариаций в ее облике. В общем, хотя Соланж и была стопроцентной француженкой и обладала определенным шармом и сексапилом, я поняла, что, если все француженки такие же, как она, мне явно стоит пересмотреть свое представление о представительницах женского пола Пятой республики. К тому времени я поняла, что общеизвестное выражение je ne sais quoi[5], которое англосаксы[6] связывают с француженками, вероятно, скрыто где-то в их глубине и совсем не так очевидно, как принято считать.

На последнем курсе Сорбонны я читала много nouveaux romans[7], часто носила шарфы и платки и благодаря ежедневному общению с местными жителями приобрела собственное отношение к французам – смесь любви и ненависти. Прошел насыщенный событиями и вкусной едой год, но после возвращения в Калифорнию я решила, что мои французские деньки окончились навсегда.

Однако не тут-то было. Через много лет после описанных событий я встретила француза, который работал над кинокартиной в Лос-Анджелесе. Я мгновенно поняла, что он француз, потому что он ел гамбургер вилкой. У нас начался роман, я вернулась во Францию, где мы и поженились, у нас родились двое детей, и я счастливо продолжала изучать флору и фауну местных нравов и обычаев. Я жила в северо-восточной части города на правом берегу в XIX arrondissement – изначально рабочей окраине столицы, куда медленно, но неуклонно переселялась обеспеченная часть населения. Эту часть города я называла «рабочим Парижем» из-за высокой плотности жителей, многие из которых приехали сюда из самых разных уголков мира. (Один из моих парижских друзей шутил, что для того, чтобы попасть в мой район, ему надо брать с собой паспорт. В то время такой снобизм меня еще удивлял.) Франция – это не только Эйфелева, но и Вавилонская башня, и XIX arrondissement служит тому прекрасным подтверждением.

Как бы там ни было, во времена, когда я поселилась в XIX arrondissement, этого района не было на многих туристических картах и в путеводителях. Казалось, что авторы путеводителей клали большое круглое печенье в центр карты Парижа, обрезали вокруг него ножницами и ненужную часть карты выбрасывали. Из северных окраин на слуху были только Монмартр и кладбище Пер-Лашез. «Настоящий» Париж, который все должны знать, был расположен в центре карты и ограничивался Левым Берегом[8].