О чем молчит соловей. Филологические новеллы о русской культуре от Петра Великого до кобылы Буденного

Как видим, 1934 год — столь важный для советской культуры и истории русской пушкинистики — закончился под именем Пушкина не только в СССР, но и в стране, которую Алексис де Токвиль считал своего рода антиподом России, так же как и последняя, предназначенной, «видимо, тайной волею Провидения держать когда-нибудь в своих руках судьбу половины мира»[543]. Разумеется, связь между привлекшими наше внимание случаями только шапочная, а точнее, именная. В то же время нам показалось символичным столкновение двух полярных случаев использования имени поэта (потерянного и найденного), «случайно» пародирующее «вечную» тему двух Пушкиных — серьезного и проказливого. Первый Пушкин, конечно, герменевтически интереснее, зато второй как-то легче и свободнее. Никак не связанный с русско-советской бронзой и культурной тяжестью, он смешно чистит зубы, нежно мурлычит, попадает впросак, но отделывается легким испугом, ест селедки там, где дают, и убегает туда, куда влечет его — как когда-то и его однофамильца — свободный дух.

P. S. Для полноты картины заметим, что в том же 1934 году тоскующее по утраченной родине эмигрантское The Russian Consolidated Mutual Aid Society of America (ROVA) приобрело рядом с городом Кэссвилем в штате Нью-Джерси зем-лю, на которой был разбит парк и заложено основание для памятника А. С. Пушкину, законченного в 1941 году. В руке поэт держит свиток с выбитыми на нем словами из стихотворения «Exegi monumentum», продолженного, как мы помним, Демьяном Бедным для бичевания «пушкинистов», которые допустили безобразие на стыке Горьковской улицы и площади, украшенной бронзовым ликом поэта. На памятнике в Нью-Джерси стихи пушкинские, хотя лик, кажется, и не его:

И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я Свободу
И милость к падшим призывал.

ГРИМАЛКИН И ГЕНДЕР Как кошка Шекспира превратилась в кобылу Буденного (Первоапрельское размышление) [544]

Лермонтов женским родом сосны отнял у образа всю его любовную устремленность и превратил сильную мужскую любовь в прекраснодушные мечты.

Л. В. Щерба.

«Сосна» Лермонтова в сравнении с ее немецким прототипом

…И пусть над степью, роясь в тряпках,

Сухой бессмертник зацветет
И соловей, нахохлясь зябко,
Вплетаясь в ветер, запоет.

М. Кульчицкий

Только песня совсем не о том.

(Популярная песенка)

Cat in Macbeth

Не все коты, однако, столь милы и безобидны, как американский Пушкин. Страшная тайна связана с пушистым героем нижеследующей готической истории.

В первой сцене первого акта «Макбета» две из трех ведьм называют своих демонов-компаньонов (точнее, «фамильяров») Graymalkin и Paddock. С давних времен последние идентифицируются комментаторами как «cat» (кошка) и «toad» (жаба):

First Witch: I come, Graymalkin!
Second Witch: Paddock calls.
Third Witch: Anon[545]

.

Учитывая значимость для русской литературы образа демонического кота или кошки, представляется интересным проследить, как истолковывали природу таинственного Graymalkin русские переводчики. Начнем с переводов XX века:

• Дмитрий Цертелев (1901): Иду, Серко. (Далее в тексте: «Трижды пестрый кот мяукал».)

• Сергей Соловьев (1934): Иду, мурлыка! (Далее Мурлыка тоже оказывается мальчиком: «Трижды пестрый кот мяукнул» — так же и в переводе Анны Радловой, 1936.)

• Михаил Лозинский (1950): Иду, Царапка! (далее в тексте: «Пестрый кот три раза визгнул»).

• Борис Пастернак (1951): Мурлычет кот, зовет. Иду!

• Юрий Корнеев (1960): Кот мяукнул. — Нам пора!

• Юрий Лифшиц (1991): Но кот Греймокин нас зовет.

• Виталий Раппопорт (2000): Иду я, Серый кот, иду!

В примечаниях к этой сцене в переводах обычно указывается, что, согласно поверьям шекспировской эпохи, черный кот был неизменным спутником ведьм: в шкуре этого животного якобы прятался один из бесов. Обратимся к XIX веку: