О чем разговаривают рыбы

Только сейчас я почувствовала, что от Тони пахнет вином. Вот откуда это туповатое выражение.

Тоня вдруг стремительно села, почти упала на камень и залилась слезами. Я села рядом, тронула ее за плечо.

— Идемте домой. Слезами беде не поможешь, а еще меньше — жалобой в газету. Я не оправдываю подлости, но тут не подлость — тут просто несчастье.

Тоня стряхнула с плеча мою руку.

— Несчастье не подлость, говорите! Вам бы такое несчастье, я посмотрела, что бы вы делали! Чай до обкома бы дошли!

— Никуда бы я не пошла. Но навязывать вам я ничего не хочу.

— Вот уж это верно — не навяжете!

Тоня пренебрежительно дернула плечом и пошла вперед.

За гребнем сопки сразу стало теплее, и тревога исчезла. Теплая дымка над землей смягчила яркость света, тени казались светлее, расплывчатее. Голова кружилась от запаха багульника.

Я присела на плоский нагретый камень. Машинально сорвала ветку багульника. Цветы у него были прозрачные и холодные, как весенний ледок. Тони не было видно. Может, пошла другой дорогой: тропок вокруг было: много.

Возвращаться в поселок мне не хотелось. Запах его дыма уже не приносил успокоения. Мне было жаль Тоню. Терять любовь всегда трудно.

— На субботник со мной не пойдешь? — спросила Настенька, не оборачиваясь. Она стояла посреди комнаты в стареньком лыжном костюме и глазами искала косынку.

— А что за субботник, в школе?

— Да нет. Конвейер на рыбозаводе встал, сами будем рыбу таскать. Сельдь пропадает.

— Конечно, пойду! Спасибо, что сказала.

Про себя я подумала, что о субботнике мне надо было знать первой, но все заслонила собой история трех человеческих судеб.

Я вполне бы могла уехать, но сейчас это было невозможно. Людям редко удается встретить большую любовь. Пусть она не твоя, все равно мимо нее невозможно пройти. Кем бы ни был разожжен костер, он все равно греет. Наверное, в этом и заключено обаяние чужого чувства.

Заботливая Настенька сбегала к соседке и принесла мне чьи-то шаровары и линялую кофточку. Через несколько минут я вполне могла сойти за любую из жительниц поселка.

Мы собрались на спуске к рыбозаводу. Из руки в руку пошли мелкие кедровые орешки — «семечки».

Какой-то парень лениво приволок и швырнул на землю несколько носилок.

— Что, бабоньки, по работе соскучились?

— Да уж не по тебе! — сейчас же ответил чей-то задорный голосок. И опять стояли, ловко щелкали «семечки».

Ничто не напоминало об аврале. И день-то был хоть и пасмурный, но тихий. Слишком тихий. Такие дни сулят ненастье. Море было удивительно спокойным. От этого оно потеряло безбрежность. Бухта словно сузилась и напоминала огромную лужу расплавленного свинца. Черные топорки деловито ныряли подальше от берега. И как всегда, нес в небе сторожевую службу одинокий орлан.

Подошла Нина Ильинична, и мы пошли вниз. Только теперь я поняла, откуда было это чувство мрачного покоя. Исчез живой ритм работы. Вдоль остановленного конвейера грудами лежала чуть потускневшая рыба. По рыбьим спинам брел, не торопясь, дикий серый кот с обгрызанными ушами. А дальше на воде плавали странные белые четырехугольники. Я не сразу поняла, что это чайки. Разомлевшие от сытости птицы обсели по краю сетные рамы, полные рыбы. Больше есть они не могли, но и улететь — тоже. Сидели одна к одной, разинув клювы и распустив по воде крылья.

Мы разобрали носилки. Толкаясь, побрели по берегу. Все явно не знали, с чего начинать, хотя работа никому не была в новинку. Просто на всякое дело людей нужно организовать.

Нина Ильинична оглянулась:

— А ведь нам бригадир нужен. Вот что, ты, Наталья, будешь за бригадира.

Она за плечи вывела из толпы Наталью Смехову и встала рядом, словно своим присутствием подчеркивая ее авторитет.

Настенька слабо ахнула и, нагнувшись, схватилась за ногу.

— Что с вами?

— Ничего… Ногу зашибла… Сейчас пройдет.

Прихрамывая, она отошла в сторону, но я не посмотрела ей вслед. Я видела только Наталью. Секунду она постояла неподвижно, боязливо опустив плечи, как человек, которого из темноты неожиданно вывели на яркий свет. Потом встрепенулась, обвела всех глазами. И опять я не знала, хороша она или нет, опять я видела только ее глаза. Но на этот раз они блестели не от непролитых слез.

— Что ж, будем работать. Пошли, что ли?

С группой женщин Наталья пошла дальше по мосткам. Мы остались на берегу у засольных чанов. Нина Ильинична тоже осталась с нами. Началась работа — одна из самых неприятных, какую я знаю. Когда нагружаешь носилки сельдью, кажется, что она очень легкая: ведь каждая рыбина весит немного. Но сельдь — рыба укладистая, ложится плотно. Чуть переберешь — носилки не поднять, надо скидывать лишнюю. А сзади уже ждут, живой конвейер нарушен.

Я тоже носила рыбу вместе со всеми. Так же с кем-то ругалась и меня ругали, так же, как всем, пот заливал глаза, ноги скользили по рыбьей чешуе.

Наталью я не видела, но чувствовала ее присутствие. Она была незаметна и всегда появлялась именно там, где было трудно. Раза два подходила и к нам, один раз привела кого-то на помощь. Поговорить с ней мне было некогда.