О чём молчала станица

— Вы, вы! Что вы за люди! Господи, Боже мой! Ка-амни-и! Ка-амни! Ты никого не жалеешь, и он… он никого не пощадит. Хотел убить. А потом — потом распла-ата. Камни вы бесчувственные.

Ворожея хмуро смотрела, как казнится и причитает сноха.

— Страшно! Страшно среди вас!

— Ну, хватя слёзы лить. Дитёв-то на кого бросила, скажённая?

Тяжело ступая усталыми ногами по неровным массивным половицам, Рысиха подошла к лавке у печи, зачерпнула в ковш воды, заглянула, пошепталась и подала снохе:

— Пей, не воротись. Криком-то не спасёшься.

Женщина, стуча зубами о ковш, громко глотнула раз, другой — обмякла, тоскливо уставившись сквозь стену.

— Дивишься — слёз не лью? Они у меня все раньше пролиты, на теперь-то не осталось.

Через несколько минут старуха была одета — сморщенное лицо по самые глаза упрятано в толстую шаль, ветхая шубейка перепоясана ремешком.

— Посиди пока-тко. А как оклемаешься, иди к ребяткам. Пойду и я, догляжу.

По пути к двери задержалась у винтовки.

— Чего с этим-то прибегла?

Женщина тоскливо смотрела в невидимую даль и не отвечала.

— Ружьё-то, эй, спрашиваю, чего притащила?

Вяло шевельнувшись, женщина ответила:

— У Васьки выхватила. Ведь он чуть не убил одного, молоденького самого. А другой на крыльце порубанный…

Старуха о чём-то задумалась над винтовкой, тряхнула закутанной головой, отгоняя мысли прочь:

— Всех ба надо.

В темноте копошилась какая-то тень и напугала лагутинского казака Калёнова. Он вскинул винтовку, но, приглядевшись, крикнул:

— Фу!.. Чертовщина. Что ты бродишь среди ночи, старая?

— Испужался, казак?

— Ладно испугался, пальнуть бы мог.

— А и пальни. Да не в меня. Иди-к сюда. Видишь, вон меж плетней темнеет?

— Да чтоб оно провалилось, что там можа темнеть?

— Не бойся, иди сюда.

— Чтоб тебе сгореть ясным огнём, — бранился немало перетрусивший казак. — Вот я его пулькой достану. Эй, ну-ка покажись!

Помедлив, потоптавшись, вытягивая шею в сторону пугающего чёрным пятном плетня, Калёнов вскинул приклад к плечу, прицелившись, бахнул. Эхо ответным выстрелом отскочило от стены бора.

Пуля впилась Тимофееву в спину и застряла внутри, обжигая задубевшее тело. С силой сжав зубы: «Только бы не закричать. Не выдать себя» — он конвульсивно напрягся, будто пытаясь разорвать на себе невидимые путы. Вдруг все боли разом оставили его. «Вот и конец мученьям», — подумал Тимофеев и умер.

Ещё не рассвело. Выстрелы, крики над станицей смолкли. Пластуны Лагутина развели на площади перед Советом костры и с помощью станичных стаскивали к ним порубанных рабочих и николаевских мужиков.

— Дак, говоришь, девятнадцать их было? — широко шагая по улице, спрашивал Лагутин поспешавшего за ним Парфёнова.

— Двое утекли, — сокрушался станичный старшина. — Ну, как до своих добегут…

— Не паникуй! Искать надо. Искать!

Довольный собой Лагутин был деятелен, прогнал на поиски жавшихся к кострам озябших казаков. Те побродили по дворам и гумнам, потыкали шашками в сено, разломав плетень, извлекли труп Тимофеева да вернулись к огню, сетуя, что «одного-таки чёрт прибрал». И вдруг… Все головы повернулись в одну сторону, А оттуда из темноты:

— Иди, иди, сволочь!

В освещённый круг вошла, поражая своей неожиданностью, парящая на морозе, мокрая с головы до ног фигурка Гриши Богера. Он затравлено озирался испуганными глазами и дрожал всем телом. Мокрая одежда стремительно смерзалась и похрустывала при ходьбе.

— У проруб сховался, — всё никак не справляясь с охватившим его волнением, рассказывал казак. — Это каким манером вышло. До речки добёг, сиганул, змеёныш, в камышовый куст, проломил лёд и затих, одна лишь головёнка чернеет. Так бы и замёрз, жидёнок. Да на его счастье бабка та шустрая объявилась — указала.

— Пластай его, так растак! — подбежал маленький казачишка из местных с шашкою наголо.

— Постой!.. Погодь! — загомонили кругом. — Надоть атамана покликать.

Гриша Богер, стуча зубами, шамкая непослушными губами, заговорил вдруг:

— Мне б в тепло. Помру я здесь, а у меня мама…

Казаки стояли, поёживаясь от озноба, хмуро глядели. Кто-то сказал от костра:

— Сопляк совсем. Гляди и шешнадцати нету.

Разом взорвались голоса:

— Нет, ну здорово! Как хлеб отымать — годов не считал. У него мама, видите ли… А у нас щенки под лавкой, которых и кормить не след..

Голоса всё более озлоблялись, возбуждаясь. Подходили станичные.

— Это хто ж такой?

— Вот утопленник ожил. Да что его жалеть… Пластай!

Подошёл Лагутин. Мельком глянул на Гришу и, повернувшись, пошёл прочь, уронив:

— В расход.

— Пойдём, — преувеличенно строго сказали два казака.

— К-куда вы м-меня, — не попадая зубом на зуб, срывающимся голосом спросил Гриша Богер.

Трое пошли, и из темноты с тою же преувеличенной строгостью донеслось:

— В избу. Отогреешься, потом спрашивать будем.

Через минуту выстрел. Он долго перекатывался, ломаясь в бору, наконец смолк. А ночь всё была полна неумирающим последним выстрелом…