О дивный новый мир

Вместо ответа он снял одну руку со штурвала и обнял се этой рукой, нежно поглаживая груди.

«Слава Форду, – подумала она, – вернулся в норму».

Еще полчаса – и они уже в квартире Бернарда. Он проглотил сразу четыре таблетки сомы, включил телевизор и радио и стал раздеваться.

– Ну как? – спросила Ленайна многозначительно-лукаво, когда назавтра они встретились под вечер на крыше. – Ведь славно же было вчера?

Бернард кивнул. Они сели в машину. Вертоплан дернулся, взлетел.

– Все говорят, что я ужасно пневматична, – задумчивым тоном сказала Ленайна, похлопывая себя по бедрам.

– Ужасно, – подтвердил Бернард, но в глазах его мелькнула боль.

«Будто о куске мяса говорят», – подумал он.

Ленайна поглядела на него с некоторой тревогой:

– А не кажется тебе, что я чересчур полненькая?

«Нет», – успокоительно качнул он головой. («Будто о куске мяса…»)

– Я ведь как раз в меру?

Бернард кивнул.

– По всем статьям хороша?

– Абсолютно по всем, – заверил он и подумал: «Она и сама так на себя смотрит. Ей не обидно быть куском мяса».

Ленайна улыбнулась торжествующе. Но, как оказалось, прежде времени.

– А все же, – продолжал он, помолчав, – пусть бы кончилось у нас вчера по-другому.

– По-другому? А какие другие бывают концы?

– Я не хотел, чтобы кончилось у нас вчера постелью, – уточнил он.

Ленайна удивилась.

– Пусть бы не сразу, не в первый же вечер.

– Но чем же тогда?..

В ответ Бернард понес несусветную и опасную чушь. Ленайна мысленно заткнула себе уши поплотней; но отдельные фразы то и дело прорывались в ее сознание.

– …попробовать бы, что получится, если застопорить порыв, отложить исполнение желания…

Слова эти задели некий рычажок в ее мозгу.

– Не откладывай на завтра то, чем можешь насладиться сегодня, – с важностью произнесла она.

– Двести повторений дважды в неделю с четырнадцати до шестнадцати с половиной лет, – сухо отозвался он на это. И продолжал городить свой дикий вздор.

– Я хочу познать страсть, – доходили до Ленайны фразы. – Хочу испытать сильное чувство.

– Когда страстями увлекаются, устои общества шатаются, – молвила Ленайна.

– Ну и пошатались бы, что за беда.

– Бернард!

Но Бернарда не унять было.

– В умственной сфере и в рабочие часы мы взрослые. А в сфере чувства и желания – младенцы.

– Господь наш Форд любил младенцев.

Словно не слыша, Бернард продолжал:

– Меня осенило на днях, что возможно ведь быть взрослым во всех сферах жизни.

– Не понимаю, – твердо возразила Ленайна.

– Знаю, что не понимаешь. Потому-то мы и легли сразу в постель, как младенцы, а не повременили с этим, как взрослые.

– Но было же славно, – не уступала Ленайна. – Ведь славно?

– Еще бы не славно, – ответил он, но таким скорбным тоном, с такой унылостью в лице, что весь остаток торжества Ленайны улетучился.

«Видно, все-таки показалась я ему слишком полненькой».

– Предупреждала я тебя, – только и сказала Фанни, когда Ленайна поделилась с ней своими печалями. – Это все спирт, который влили ему в кровезаменитель.

– А все равно он мне нравится, – не сдалась Ленайна. – У него ужасно ласковые руки. И плечиками вздергивает до того мило. – Она вздохнула. – Жалко лишь, что он такой чудной.

Перед дверью директорского кабинета Бернард перевел дух, расправил плечи, зная, что за дверью его ждет неодобрение и неприязнь, и готовя себя к этому. Постучал и вошел.

– Нужна ваша подпись на пропуске, – сказал он как можно беззаботнее и положил листок Директору на стол.

Директор покосился на Бернарда кисло. Но пропуск был со штампом канцелярии Главноуправителя, и внизу размашисто чернело: Мустафа Монд. Все в полнейшем порядке. Придраться было не к чему. Директор поставил свои инициалы – две бледных приниженных буковки в ногах у жирной подписи Главноуправителя – и хотел уже вернуть листок без всяких комментариев и без напутственного дружеского «С Фордом!», но тут взгляд его наткнулся на слово «Нью-Мексико».

– Резервация в Нью-Мексико? – произнес он, и в голосе его неожиданно послышалось – и на лице, поднятом к Бернарду, изобразилось – взволнованное удивление.

В свою очередь удивленный, Бернард кивнул. Пауза.

Директор откинулся на спинку кресла, хмурясь.

– Сколько же тому лет? – проговорил он, обращаясь больше к себе самому, чем к Бернарду. – Двадцать, пожалуй. Если не все двадцать пять. Я был тогда примерно в вашем возрасте… – Он вздохнул, покачал головой.

Бернарду стало неловко в высшей степени. Директор, человек предельно благопристойный, щепетильно корректный, и на тебе – совершает такой вопиющий ляпсус! Бернарду хотелось отвернуться, выбежать из кабинета. Не то чтобы он сам считал в корне предосудительным вести речь об отдаленном прошлом – от подобных гипнопедических предрассудков он уже полностью освободился, как ему казалось. Конфузно ему стало оттого, что Директор был ему известен как ярый враг нарушений приличия, и вот этот же самый Директор нарушал теперь запрет. Что же его понудило, толкнуло предаться воспоминаниям? Подавляя неловкость, Бернард жадно слушал.