О дивный новый мир. Остров

— Слава богу! — воскликнул он. — Внутривенные процедуры превратились в настоящую пытку. Такая невероятная отвага перед лицом любой реальной опасности, но при этом столь жалкая боязнь при одном только виде гиподермической иглы! Совершенно необъяснимо. Иррациональный страх.

И он вспомнил случай, который произошел на раннем этапе их супружеской жизни, когда он вспылил и за что-то обозвал жену презренной трусихой. Лакшми заплакала, а потом, чтобы показать свою готовность на любое самопожертвование, посыпала голову раскаленными углями из очага, одновременно прося у него прощения за проявленную слабость. «Лакшми, Лакшми…» А теперь всего через несколько дней она умрет. После тридцати семи лет вместе.

— О чем вы с ней разговаривали? — спросил он вслух.

— Ни о чем в особенности, — ответила Сузила.

Но правда заключалась в том, что разговор у них шел о Дугалде, а она сейчас не в силах была повторить сказанного. «Мой первенец, — прошептала умирающая женщина. — А я и не знала тогда, что младенцы бывают настолько красивы». Ее глубоко запавшие в череп, темные, как кожа на черепе, глаза просветлели, обескровленные губы сложились в улыбку. «Такие маленькие, совсем крошечные ручки, — продолжал чуть слышный хрипловатый голос. — Но какой жадный малюсенький ротик!» Почти бесплотная рука с дрожью коснулась того места, где до прошлогодней операции у нее были груди. «А я и не знала», — повторила она. Да и как она могла это знать до рождения ребенка? Это стало настоящим откровением, апокалипсисом[85] любви и прикосновения к чуду. «Ты понимаешь, что я имею в виду?» И Сузила кивнула. Она, конечно же, понимала, пережив такие же откровения с собственными детьми, такие же апокалипсисы любви и прикосновений к чуду, и познала его прежде всего с мужчиной, в которого вырос малыш Дугалд с его крошечными ручками и жадным ртом. «А ведь потом я даже боялась его, — шептала умирающая женщина. — Он стал таким сильным, настоящим тираном, он мог причинить боль, издеваться, в нем жило стремление к разрушению. И если бы он женился на другой женщине… Я так счастлива, что его женой стала ты!» С того места, где раньше была грудь, бесплотная рука переместилась и легла поверх руки Сузилы. Та склонилась и поцеловала ее. Обе плакали.

Доктор Макфэйл вздохнул, поднял взгляд и, как человек, только что выбравшийся из воды, немного встряхнулся.

— Фамилия нашего пострадавшего Фарнаби, — сказал он. — Уилл Фарнаби.

— Уилл Фарнаби, — повторила Сузила. — Что ж, мне лучше пойти и посмотреть, что я смогу для него сделать.

Она повернулась и вышла.

Доктор Макфэйл посмотрел ей вслед, а потом откинулся в кресле и прикрыл глаза. Он думал о своем сыне, он думал о своей жене — о Лакшми, медленно угасавшей, уходившей в небытие; о Дугалде, который уподобился яркому пламени, неожиданно погасшему. Размышлял о непостижимой череде перемен и вероятностей, которая составляла жизнь, о красотах, ужасах и абсурдах, создававших не поддающуюся объяснению, но в то же время настолько божественно значительную линию человеческой судьбы. «Бедная девочка, — подумал он, вспомнив выражение лица Сузилы, когда он сообщил ей о случившемся с Дугалдом, — бедная девочка!» А между тем его ждала статья о галлюциногенных грибах в Journal de Mycologie. Это была еще одна из тех не имевших особого значения вещей, занимавших, однако, свое место в общей структуре жизни. Вспомнились строчки одного из небольших и всегда странных стихотворений, которые писал старый Раджа.

Все сущее к другому равнодушно,
не сочетаемо и не совместимо,
но составляет целостность оно,
не ведая, что тем творит Добро,
что бесконечно и безмерно,
столь быстротечно и неуловимо,
хоть в вечности пребудет дольше
любого трепетного Божества на небе.

Дверь скрипнула, и мгновение спустя Уилл услышал чьи-то легкие шаги и шелест юбки. Затем рука легла ему на плечо, и женский голос, глуховатый, но мелодичный, спросил, как он себя чувствует.

— Я чувствую себя скверно, — ответил он, не открывая глаз.

В его словах не слышалось жалости к себе, призыва к сочувствию, — это была всего лишь раздраженная констатация факта стоиком, которому до смерти надоело разыгрывать фарс бесстрастности, и он зло произнес слова правды:

— Я чувствую себя скверно.

Рука прикоснулась к нему снова.

— Я — Сузила Макфэйл, — произнес голос. — Мать Мэри Сароджини.

С неохотой Уилл повернул голову и открыл глаза. Взрослая, более темнокожая версия Мэри Сароджини сидела рядом с его кроватью, улыбаясь ему с дружеским участием. Улыбнуться в ответ стоило бы ему чрезмерных усилий, и он ограничился простым:

— Здравствуйте.

Натянул простынку чуть повыше и опять закрыл глаза.