О.Генри: Две жизни Уильяма Сидни Портера

Я рассказывал им один эпизод за другим. Описывал забавные приключения, случавшиеся при ограблении поездов на индейской территории. Они жадно впитывали мои слова. Я обрисовал перед ними бандита не как безжалостного зверя, а как человека в самом настоящем смысле слова, отличающегося от них только несколько иными склонностями или взглядами. Портер сидел, откинувшись назад, спокойный и величественный, а серые глаза его сияли от удовольствия.

— Полковник, сегодня вы затмили меня, — сказал он мне, когда мы направились в “Каледонию”[285].

— Что вы хотите сказать, Билл?

— Друзья, с которыми я вас познакомил, не обращали на меня никакого внимания. Я был для Даффи и Холла своего рода аттракционом, пока не явились вы, а сегодня вечером они забыли про меня. Не будете ли вы иметь что-нибудь против, если мы скажем им в следующий раз, что я держал для вас лошадей?

— Вы в самом деле хотите этого, Билл?

— Да, я думаю, что это поднимет в их глазах мой престиж.

Несколько дней спустя мы снова собрались у “Мукена” (название ресторана. — А. Т.). Я стал рассказывать издателям историю какого-то мрачного преступления. Дойдя до середины, я остановился и обернулся к Портеру с таким видом, словно память вдруг изменила мне и я не могу вспомнить важной подробности.

— Билл, помните? — спросил я. — Это было в ту ночь, когда вы держали лошадей.

Даффи выронил вилку и громко расхохотался. Он потянулся и схватил Портера за руку:

— Черт возьми! Я всегда подозревал вас, Билл Портер.

— Благодарю вас, полковник, за эту любезность. Вы оказали мне большую услугу. Благодаря этому предполагаемому сообщничеству с вами я продал сегодня утром два рассказа, — сказал мне Портер на следующий день. — Эти господа вообразили, что я в самом деле принадлежал к вашей шайке. Теперь я сделался героем в их глазах».

Конечно, «продажа двух рассказов» не была связана с внезапно изменившимся — в связи с приоткрывшимся прошлым — статусом писателя. Но, как мы видим, О. Генри не был лишен и некоторой доли «кокетства». И ему было приятно восхищение друзей. Но подобная раскованность проявлялась, как правило, только в кругу людей или очень близких, которым он мог доверять, или, напротив, совершенно посторонних, когда он знал, что встреча и разговор с ними — первые и последние одновременно. Но в таком случае ни о каких эпизодах из прошлого — мнимых или подлинных — речь, конечно, идти не могла. Он мог повеселиться, посмеяться, пошутить, мог разыграть собеседника, но не более того.

Вообще, как можно заметить (и как замечали все, кто хорошо знал писателя), О. Генри был совершенно лишен тщеславия. После того как к нему пришла известность, у него появилось не только множество читателей, но и тех, кто страстно желал с ним познакомиться, — прежде всего из так называемого «высшего общества» — тех самых «четырех сотен» «лучших семейств» Нью-Йорка. «Ревностная, бурная толпа почитателей домогалась увидеть его, — писал Дженнингс. — Двери широко раскрывались перед Портером, и человек, который всего несколько лет назад был отделен от своих близких непреодолимой стеной, теперь стоял в ряду виднейших из них, вызывая у них — по желанию — смех и слезы». Но, совершенно лишенный снобизма, О. Генри неизменно отвергал настойчивые приглашения от людей имущих и влиятельных. Дженнингс объяснял это так: «Билл Портер предпочитал одиночество, но не потому, что презирал общество, и не потому, что боялся гласности, а потому, что ненавидел обман и лицемерие. А это, как он чувствовал, были неизбежные спутники людей, вращавшихся в обществе». По той же причине он избегал общения с коллегами по цеху.

«— Эл, я презираю этих “знаменитых” литераторов, — приводит слова О. Генри Дженнингс. — Они напоминают мне большие надутые мячи. Если бы кому-нибудь удалось проткнуть их гордую осанку, раздался бы только один громкий вздох, ибо это было бы то же самое, что проколоть булавкой натянутую резину мяча. А затем они исчезли бы бесследно, не оставив по себе даже самой ничтожной морщинки.

Его тщетно забрасывали приглашениями. Он не мог тратить попусту время» [286].

Принимая в целом суждение Дженнингса, тем не менее нельзя согласиться с тем, что в упорном нежелании общаться с «богатыми и успешными» полностью отсутствовало стремление сохранить инкогнито. Едва ли так же главную роль играла «ненависть к обману и лицемерию». Вероятно, дело было в другом: О. Генри были совершенно не интересны эти люди. Не они были его героями. Вот если бы его звали иначе, например Генри Джеймс или У. Д. Хоуэлле, едва ли бы он стал избегать общества людей, которых исследовал. Но он изучал совсем других — обездоленных, неимущих, живущих на пять долларов в неделю, — тех, кто в основном и населял город «четырех миллионов». И этот интерес к «маленькому человеку» — интерес настойчивый и неустанный — О. Генри сохранял и на пороге, и за порогом своей литературной славы.

«Гений места»