Когда был подготовлен к печати октябрьский номер “Oriental Economist”, экономические круги, давшие ему старт, еще надеялись, что
Восстановление треугольника Берлин — Рим — Токио 27 сентября 1940 г. 73 проложило ясную дорогу на более высоком уровне.
К тому же если бы удалось смело согнутую дугу треугольника Берлин — Рим — Токио привести к обоюдной выгоде в соответствие с солидным массивом пространства и изобилием сырья в Советском Союзе и таким образом придать этому треугольнику неприступную глубину “хинтерланда” и устойчивость, тогда все старания “третьих держав” (как мило говорит “Oriental Economist”) были бы исчерпаны, что уже прогнозировали Гомер Ли и сэр Хэлфорд Макиндер; Евразия и западная часть Тихого океана могли бы освободиться от англосаксонской опеки и достичь действительного самоопределения, к чему в то время самостоятельно стремились также Индия и, возможно, сопредельный с ней мир.
Такое рассуждение должно было раскрывать всем участникам их естественные, геополитические точки зрения. Затемнение путей, ведущих к этому, было главной целью британской и французской пропаганды в области культуры и экономики. По той причине, что последним завершающим итогом враждебной Европе насильственной политики ее западных держав могло также стать их самоизгнание из Азии.
Но при такой перспективе допускалось в широком плане взаимопонимание между Японией и даже Китаем в рамках “нового порядка” в Восточной Азии, Россией как азиатской державой, младоиндийцами с их евро-американскими склонностями и мечтами о самоопределении, арабами, исламом с желательными решениями азиатских вопросов в качестве предварительного этапа к последующему согласованию их совместного натиска, направленного против хозяев “золотой бахромы на нищенском рубище Азии”. Ведь об этом контрасте знал не только лорд [с.398] Керзон, он был также особенно очевиден жителям
Население
То, что делает пока еще непонятными для западных держав Европы процессы расширения Германией и Японией своих “жизненных пространств” по сравнению с такими же процессами в находящейся в центре [Британской] империи, — так это мессианское мышление, которое пронизывает эти процессы, и пространственное единство, в котором оно излучается, в противовес тому пространственно-политически чисто внешнему рассеянному владению, что в высшей степени характерно для Британской империи и в меньшей степени для основанной преимущественно в Еврафрике Французской империи.