О героях и могилах

Это что касается Карлоса. Что ж до Фернандо, то я сперва заподозрил, а там и убедился, что у него-то мотив был куда более гнусный: мать Макса. Не помню, говорил ли я вам, что Фернандо питал особую слабость к совсем юным девушкам и к женщинам уже зрелым. Наделенный незаурядным даром притворства, он мог соблазнить и девчонку, которой нравится гулять с милым, взявшись за руки, и женщину с большим и обычно горьким опытом и знанием мужчин. Если верно, что самое подлинное лицо бывает у человека, когда он остается наедине с собою, то самое подлинное лицо Фернандо было жестокое и безжалостное, с чертами, будто высеченными резцом; однако, как лавочник, на которого свалилось горе, может (и должен) при появлении покупателя изобразить любезную гримасу, так и Фернандо был способен надевать личину с искуснейшей имитацией нежности, понимания, романтичной увлеченности или наивности, смотря по клиенту. Помогало ему в этом безграничное презрение к роду человеческому, особенно к женщинам, и, играя эту мрачную комедию, он не только удовлетворял свою похоть, но, кажется мне, находил также повод для презрения к себе самому. Он глумился над пошлыми теориями о женщинах, над банальными мнениями, вроде того, что женщина, дескать, существо романтичное и ее надо покорять при лунном свете или что с женщиной надо быть грубым, жестоким. Он считал, что есть женщины, для которых нужен букет цветов, другим надо дать пощечину, а третьим (иногда тем же самым, в зависимости от обстоятельств) – и то и другое. Но в конце концов он со всеми ними обходился безжалостно, порой бывал так груб, что зевал в момент кульминации полового акта.

У матери Макса, женщины лет сорока, еврейки, тип был совершенно славянский – черноволосой, смуглой славянки. Не знаю, была ли она красива, но уж точно обворожительна – никого не оставляли равнодушными ее жгучие глаза, словно бы пылавшие огнем страсти, и история ее жизни. Излишне говорить, что Макс ничем не напоминал мать: и внешность, и характер он унаследовал от отца.

Надя была очаровательна, и меня она, наверно, больше всего пленила своей историей. Мать ее была студенткой-медичкой в Санкт-Петербурге и вместе с Верой Фигнер участвовала в создании «Земли и Воли». Как многие другие студенты, оставила занятия, чтобы вести революционную пропаганду среди крестьян, и, когда царизм, после серии покушений, решил расправиться с их движением, в конце концов бежала за границу. В Цюрихе познакомилась с молодым революционером по фамилии Исаев, от их брака и родилась Надя. Детство и юность Нади прошли в скитаниях по разным странам Европы, пока семья не возвратилась в Швейцарию, где Надя вышла замуж за «вечного студента»-медика по фамилии Штейнберг. Вместе с мужем она приехала в Аргентину, здесь окончила медицинский факультет и, энергично трудясь, воспитывала сына и кормила всю семью.

Со слегка татарскими чертами лица, темными, прямыми волосами, разделенными посредине пробором и собранными на затылке в пучок, Надя как будто сбежала из какого-то русского фильма.

– Но все же откуда вы родом? – однажды решился я спросить.

– Мы родом из края погромов, – с улыбкой ответила она.

И все же, со временем, узнав евреев более основательно, я стал замечать, как иногда пожатие плеч у Нади или жест рукой вносит мимолетную, но бесспорную поправку в ее славянский облик. И тогда я убедился, что подобные черточки присуши многим евреям вроде семьи Штейнбергов: лицом они часто похожи на славян или на татар, пьют чай из старинных семейных самоваров, преклоняются перед Пушкиным, или Гоголем, или Достоевским (которых читают по-русски); и вдруг, когда уже кажется, ты привык к ним, как к полумраку слабо освещенной комнаты, под явными, определенными контурами проступают черты народа с тысячелетней историей – черты не всегда даже внешние: едва заметный оттенок в улыбке или в голосе, своеобразие в мыслях или в поступках. Так, на суровом славянском лице внезапно появлялась печальная улыбка, словно из-под маски могучего воина выглянула хрупкая, боязливая девушка. А порой в Надином пожатии плеч чувствовалось ироническое недоверие к миру «гоим» [162], некое горестное разочарование и безмолвное воспоминание о трагических событиях. И эти физические или духовные черточки, слегка оттенявшие славянское лицо, как тонкие, изящные штрихи, которыми художник обогащает первоначальный эскиз, часто проявлялись и в особой еврейской форме логического рассуждения – вопреки мнению большинства в ней очень мало строгого рационализма: если логика основана на утверждении, что А равно А, то еврей предпочитает утверждение в форме вопроса: «почему А не должно быть равно А?» – и при этом пожмет плечами, как бы снимая с себя ответственность, ведь никогда не знаешь, как и за что могут начаться гонения. И это пожатие плеч, эти жесты, недоуменные складки на лбу искажают и осложняют логический закон тождества смутными чувствами, скрытой иронией, оговорками и умолчаниями, которые столь же отдаляют еврея от чистого рационализма, как прустовский анализ чувств далек от трактата по психологии.