О героях и могилах

– Это пустяки, Иглесиас, – говорил я, вместо того чтобы промолчать и притвориться, будто ничего не замечаю. Чем только усиливал его раздражение и обострял ответную реакцию – а именно этого я и добивался.

Потом я вдруг умолкал – пусть его, так сказать, окружает абсолютная тишина. Так вот: для слепого абсолютная тишина вокруг него – это как для нас темная пропасть, отделяющая нас от остального мира. Он впадает в растерянность, все его связи с внешним миром исчезают в том мраке, каковым для слепых является абсолютная тишина. Им приходится настороженно ловить малейший шум, опасность поджидает их со всех сторон.

В такие моменты они чувствуют себя одинокими и беспомощными. Обычное тиканье часов для них как огонек вдали, тот огонек, который в детских сказках вдруг видится устрашенному герою, когда он считает, что заблудился в чаще.

Тогда я тихонько, словно ненароком, ударял пальцем по столу или по стулу и замечал, как Иглесиас мгновенно всем своим существом устремлялся с болезненной тревогой в этом направлении. Вероятно, в одиночестве своем он спрашивал себя: чего хочет Видаль? Где он? Почему так долго молчал?

Надо сказать, что ко мне он относился с большим недоверием. Со дня на день это недоверие возрастало, и к концу трех недель, когда метаморфоза в нем завершилась, оно стало неустранимым. Был один признак, который, если теория моя верна, указывал на окончательный переход Иглесиаса в новое животное царство, на его полное преображение, – то было отвращение, которое мне внушают настоящие слепые. Это отвращение, страх или фобия возникают не сразу: на своем опыте я убедился, что они назревают тоже постепенно, пока в один прекрасный день мы не оказываемся перед фактом, вполне завершенным и устрашающим: перед нами нетопырь или рептилия. Вспоминаю тот день: уже подходя к пансиону, где жил Иглесиас после того, как ослеп, я ощутил непонятное недомогание, смутный страх, все возраставший по мере приближения к его комнате. Я даже помедлил, прежде чем постучать. Наконец, чуть не дрожа, я окликнул: «Иглесиас!», и НЕЧТО мне ответило: «Войдите!» Я отворил дверь и в темноте (разумеется, когда он был один, то света не включал) почувствовал дыхание новоявленного чудовища.

IX

Но еще до этого важнейшего мига произошли всякие другие события, о которых я должен рассказать, ибо именно они помогли мне войти в мир слепых, прежде чем завершилась метаморфоза в Иглесиасе, – а я спешил, подобно тем отчаянным вестовым на мотоциклах, которые на войне мчатся по мосту, зная, что он с минуты на минуту должен быть взорван. Я ведь чувствовал, что приближается роковой миг, когда метаморфоза завершится, и старался ускорить ход событий. Временами мне казалось, что я не успею вовремя и что мост будет взорван неприятелем прежде, чем я в своей безумной гонке сумею проскочить через пропасть.

Рассчитывая на то, что внутренний процесс в Иглесиасе идет неуклонно, я с возрастающей тревогой отмечал, как бежит время, но не видел никакого признака, что ОНИ намерены появиться.

Предположение, будто слепые не узнали, что кто-то лишился зрения и посему должен быть отыскан и включен в Секту, сперва казалось мне абсурдным. Однако равнодушный ход времени и мое все возраставшее беспокойство заставили меня задуматься над этим предположением и другими, еще более нелепыми – волнение словно затуманило мою способность рассуждать, и я даже забыл все, что знал о Секте. Могу допустить, что эмоции благоприятны для сочинения стихов или музыкальной партитуры, однако для задач чистого разума они гибельны.