О годах забывая

Нетерпение охватило и сотрудника Комитета Госбезопасности. Крепкими руками он взялся за трубу, потянул пробку с силой, аж голову набок склонил, и его лицо побагровело от напряжения. Он положил трубу на стол.

И тут за дело взялся бывший слесарь — старшина Кулашвили. Он постучал трубой об пол, потом достал из кармана складной нож, выдвинул штопор, ввинтил его в пробку, постучал еще по краям, и — пробка была извлечена.

Михаил наклонил трубу.

Ничего не выпало.

Он опять постучал ею по краю стола. Начал перекатывать ее, постучал снова… и круглые золотые николаевские десятирублевки начали выкатываться на стол.

Одна, две, три, четыре…

— Сорок, сорок пять, пятьдесят, — считал Домин.

— Семьдесят, восемьдесят, девяносто, сто! — сотрудник Комитета Госбезопасности краем ладони вытер пот со лба. — Все?

— Почему все? — с наивным видом спросил старшина. — Мы считать не разучились.

— Сто пятнадцать, сто двадцать, сто пятьдесят, — тихо, как завороженный, говорил Домин, — сто семьдесят. Все!

— Нет, застопорилось что-то. Тут еще есть что подсчитать. Погодите, — Михаил помудрил с трубой, которая заметно полегчала.

— Сто семьдесят одна, сто восемьдесят, — отсчитывал Домин, — сто девяносто, двести две, двести три…

Михаилу и самому казалось это наваждением: в тихом опрятном доме из-под земли извлечена ржавая труба, забитая деревянной пробкой, а из нее — золотые монеты николаевской чеканки. Наконец монеты перестали падать. Труба иссякла.

В комнате посветлело.

— Триста штук, одна к одной, — составляя акт, подытожил капитан Домин.

На третий день засыпали землю в сарае на прежнее место, уложили поленницы дров, перебросали обратно уголь.

Хозяин был уже арестован.

Младший сын пришел к сараю и с недоумением смотрел на солдат, на дрова, на уголь. Руки его бессознательно тянулись к красному галстуку на груди, точно это было его спасением. Тонкие детские пальцы перебирали концы галстука. Подошел и старший сын. Он был выше отца на полголовы, крупнее.

— Все чтобы в порядке было, как прежде! — сказал солдатам старший сын и, уходя, искоса взглянул на стоящую у огорода деревянную уборную.

— Надо пошарить в огороде! — предложил Домин.

— Нет, придется стать золотарями. Надо! — криво усмехаясь, сказал Михаил и разыскал деревянную длинную палку.

Пока солдаты орудовали в огороде, Михаил отправился в туалет.

Солдаты разрывали грядки. Запахло ботвой, свежевзрытой землей. В зябкой морозной тишине слышались глухие удары — падали яблоки. Желтые, с исподу прокаленные, покрытые инеем листья беспечно ложились под сапоги. До срока похолодало, завыл северный ветер, заметались деревья, точно пытаясь сорваться с места.

Когда хозяина уводили, деревья будто отшатывались, в страхе всплескивая ветвями, отмахивались от него.

Михаил вышел из туалета — из этакой деревянной скворечни и с деловым видом сказал:

— Надо вызвать ассенизаторов. Нащупал я там какой-то кулек. Вызывай! Я уверен — там тоже золото.

— Не торопись.

— Не тороплюсь. Нутром чувствую.

Золотари работали с улыбочкой, с шуточкой, с некоторым шиком. Мол, видели, и без нас не обойтись! И верно, не обойтись.

Подморозило.

Зловоние мешало дышать. Но работа есть работа. Ведром задели за ведро, вытащили его. Обдали водой «находку». В ней три кулька. Каждый в клеенке и еще обернут толем.

— Золотой нужник, — прокомментировал Михаил Варламович, когда составили акт еще на семьсот золотых десятирублевых монет николаевской чеканки.

Домин с Михаилом вышли из дома.

Холод усиливался.

Михаил отошел в глубь сада, встал около деревьев, вспомнив свое персиковое дерево. Он задумчиво смотрел на них, не ведая причины такой неуместной грусти, защемившей сердце. Михаил вспомнил, как уводили хозяина. Был холодный день, хрустел песок, перемешанный со снегом. Хозяин шел, приволакивая ногу, держа перед собой руки, точно неся в них что-то или ожидая подаяния. Он шел по дорожке все медленней, прощаясь с садом, слушая плач ветра, видя, как деревья отмахиваются от него. Хозяин останавливается невзначай около колодца, силы оставляют его, он опирается о край колодца. Его с обломанными ногтями корявые руки вцепляются в верхнее бревно. Он прощается и с колодцем, как с живым существом, как с последней надеждой.

— Водицы испить! — просит он и отворачивается от колодца.

Кошбиев опускает ведро так поспешно, что хозяин вздрагивает от металлического звука ведра, ударившегося о воду.

Кошбиев зачерпывает воды.

Скрипит ворот. Покачиваясь на веревке, роняя длинные капли, мерцая мокрым цинковым боком, появляется ведро с водой.

Контаутас уже успел сбегать за кружкой, подает ее Кошбиеву. Тот ставит ведро на деревянную приступку и набирает полную кружку студеной воды.

Хозяин принимает из рук Кошбиева кружку. С опаской смотрит на колодец, словно боится, что тот «проговорится»… Начинает пить воду. Руки его перестают трястись. Он успокаивается.

— Холодна! — тихо говорит он о воде. Кружку держит в руке, тянет минуты, последние минуты прощания, раскаяния и мук… И вдруг опять взгляд — на колодец.

— Товарищ капитан, надо выкачать колодец! — твердо говорит Михаил Кулашвили.