О голландской живописи

То место о голландском жанре, [4] о котором г. М. Д. М. знает понаслышке, находится в первом томе «Эстетики» Гегеля, в статье «Сущность идеала» (IdИal als solches), и здесь Гегель не только не старается унизить значение голландской живописи, но, напротив, дает ей философское оправдание, облекает ее художественною законностью против исключительных идеалистов. Он рассматривает два направления в искусстве: идеальное и реальное, именно потому, что вопрос этот был в большом ходу в его время, в 20-х годах нашего столетия, именно тогда, когда Гегель читал свои лекции об эстетике, и, по всегдашней своей системе оправдания всего существующего, он защищает и последователей винкельманова идеального направления в искусстве и руморова реального направления. Защищая последнее направление, Гегель именно говорит про голландский жанр (по г. М.Д.М., фламандская живопись):

«Есть в духовном мире натура, которая пошла во внешности, по причине внутренней своей пошлости, и во всей деятельности своей, во всей внешности своей проявляет только явления зависти, корыстолюбия, мелочности, чувственности. Искусство может пользоваться и этими сюжетами; оно ими и пользовалось, особенно так называемая жанристная живопись. Она не гнушалась этими задачами, и голландцы довели ее до высшей степени совершенства. Что же привело голландцев к этому жанру, какое содержание заключается в этих картинках, обладающих высшею силою привлекательности? Не должно отбрасывать их в сторону под предлогом пошлости натуры в них, потому, что когда ближе рассмотришь сущность содержания этих картинок, увидишь, что это содержание не так пошло, как обыкновенно думают. Голландцы избрали содержание своих картин из своей настоящей, современной жизни, и нельзя ставить им в упрек то, что они захотели повторить во второй раз в искусстве, что у них существовало уже в жизни. Для того, чтоб овладеть полным интересом современных людей, должно представлять их глазам и их мысли явления современности. Но в чем состояли интересы тогдашних голландцев? На это отвечает история. Голландец сам создал большую часть почвы, на которой живет, и принужден постоянно защищать ее против морского напора; горожане и поселяне сбросили с себя, посредством усилий храбрости, постоянства, терпения, иго испанского владычества и точно так же завоевали себе религиозную свободу. Вот этот-то гражданский и предприимчивый дух столько же в больших, сколько и в малых вещах, у себя дома или на далеких морях, это уютное, опрятное, тщательное хозяйство, довольство и самонадеянность, проистекающие из мысли, что они всем этим обязаны своему собственному труду, — все это и составляет сюжет их картин. Но здесь нет той пошлости сюжета и содержания, на которую можно было бы презрительно смотреть с высоты галантерейности и придворности».

Есть ли какое-нибудь сходство между словами Гегеля и тем мнением, которое ему приписывает г. М. Д. М.? Есть ли сходство между этим широким историческим воззрением, этим глубоким художественным пониманием содержания голландского искусства — и взглядом г. М. Д. М., который объявляет, что «фламандская живопись есть, если можно так выразиться, поваренная часть изящного искусства, и редкая фламандская картина, в которой не было бы изображено кухни, или жареного гуся, или жирного пирога, или толстой кухарки, которая мастерски стряпает, или это лавка съестных припасов, или ворох дичи» и т. д. — Гегель, как видно, находил в голландской живописи много другого, кроме поваренной стороны, но не боялся и встречи в голландской картине с «толстым, пузатым, засаленным гастрономом среди ветчин и колбас», по выражению г. М. Д. М., потому что такое представление было только одною из сторон всей голландской жизни, одною из многочисленных ее подробностей, не исчерпывало ее всей, а Гегель никогда и не воображал отрицать какую бы то ни было сторону голландской жизни: он признавал равномерную, совершенную законность всех сюжетов, избранных и выполненных искусством.

Однако же признавая законность этих сюжетов, Гегель прибавил: «Но эти жанристные картинки должны быть малых размеров и вообще во всей своей внешности представляться нам как что-то маловажное, сущностью и видом чего мы не можем быть захвачены. Было бы невыносимо видеть эти предметы изображенными в натуральную величину; этим они показывали бы, будто имеют право удовлетворять нас действительно во всей своей полноте».