О головах

Если я не ошибаюсь, это было воскресное утро. Я встал раньше всех — было часов шесть, не больше. Я взял яйца из гнезда, о котором бабушка и понятия не имела, — черная несушка уже с неделю назад облюбовала старые сани в сарае с инвентарем. С лопатой через плечо я направился полевой тропинкой к речке. Встречным я бы объяснил, что иду копать червей. За пазухой, на голом теле, я нес пять яиц, одно было совсем еще теплое. Шел я осторожно — мне нельзя было споткнуться.

Солнце только всходило, было удивительно тихое утро. Отблеск зари чисто и празднично сиял на железной кровле деревенской церквушки. На небе не было и намека на облачко. Все предвещало жаркий день. Но небо еще не набралось разморенной синевы, над речкой висела легкая дымка, утро было бархатно-мягким, полным чуткого ожидания. Сейчас меня удивляет, как я мог позабыть про эти яйца: мягкое безветренное небо, красный отблеск зари на церковной башне и мальчишка с лопатой — ведь эта картина навсегда запечатлелась в моей памяти. Каждый раз, когда я слышу «Утро» Грига, она встает у меня перед глазами. Теперь я понял и то, почему начало пасторали кажется мне таким хрупким и словно бы крадущимся на цыпочках: ведь я несу за пазухой яйца и мне нельзя споткнуться.

Мой выбор пал на плакучую березу, ее невозможно спутать с другими — она росла единственная в нашей округе. Плакучая береза подходила мне еще и по другой причине: ведь двадцать лет — почти вечность, за это время у меня даже могут появиться дети. Береза слабо шелестела, ее длинные свисающие ветви почти касались земли, и когда я вдавил лопату в землю, на миг мне стало жутковато.

Я благоговейно опустил яйца — одно все еще было теплее остальных — в черную квадратную ямку и быстро заровнял могилу. Затем перочинным ножиком сделал зарубку на стволе березы — когда-нибудь по этой отметине я найду правильное место. Тайник отстоял от дерева ровно на двенадцать ступней, и мне самому было двенадцать лет. Я не сомневался, что это мне запомнится.

Закончив работу, я пристально осмотрелся вокруг — нет, меня никто не видел. В поселке еще спали, лишь временами то тут, то там подавали голос петухи. Они пели как-то многозначительно, и я постоянно возвращался к мысли, что одно яйцо было совсем еще теплым. Из него никогда не вылупится ни петух, ни курица. Я почувствовал, что совершил небольшой грех, но тут мне вспомнились хитро улыбающиеся узкоглазые люди с гравюр, и вдруг все это мне страшно понравилось. У меня есть тайна, о которой не знает ни одна душа. Да-да, я тайный грешник-чревоугодник!

Я обхожу спрятанное сокровище в медленном крадущемся танце, слегка согнув колени и таинственно покачиваясь из стороны в сторону. Этот диковинный танец родился на месте, — мои руки и ноги сами его выдумали, — Танец Тайных Грешников — Чревоугодников.

Я даже не заметил, что пора включать свет. Мне приходится низко склоняться над столом, чтобы разобрать написанное. Я думаю о своем сыне; может быть, как раз сейчас Агнес прижимает ему ножки к животу («Ведь ты еще не умеешь тужиться, как мы с папой…»). Я думаю о Геннадии, о своей лаборатории — наверно, эти смологонщики уже втащили туда свои автоклавы. Перед глазами у меня стремительно проносится вся моя жизнь: школа, институт, женитьба, наши с Агнес вечера и ночи, тот день, когда мне пришлось лечь в эту больницу и многое другое.