О горах да около. Горный синдром

Отсюда, с высоты в триста пятьдесят метров, перед нами открывается панорама на таинственное северное озеро Имандра, зеркальная гладь которого медленно укрывается вечерним туманом. Солнце, уставшее от полярного дня, отправляется на покой, окрашивая горы в оранжевые тона, и от этого угрюмый пейзаж становится теплее, мягче.

Мы не торопясь ставим палатку. Разжигаем костёр. Ужинаем, вглядываясь вдаль. Возможно, когда-то давно отдыхали на этом самом месте два лопаря – старый и молодой. После удачной охоты они ели жареную куропатку, а потом смотрели на большую воду и старый лопарь рассказывал молодому легенду об озере:

– Жила некогда на свете девушка по имени Имандра. Была она быстра, как олень, и ловка, как рысь, а смеялась так, что звон стоял промеж тундр. Пошли они с отцом на охоту, да не охотилось ей, хотелось петь и смеяться. Её дивный смех и песни струились ручьями и разливались в другие долины. Эти волшебные звуки услыхал молодой охотник, аж с окраин Умпъявра, и побежал посмотреть на диво эдакое. Шёл он, как заколдованный, по острым камням и по крутым обрывам, увидал Имандру да, забыв об опасности, ступил в пропасть. Упал и зашибся до смерти. Эту беду видела девушка – смолк её смех, стала Имандра винить себя да корить. Начала бога Тирма молить о возврате юноши – не слышит Тирм. Просит слезами своими Сторюнкара-бога сделать его птицею вольною – Сторюнкар не внемлет. Последняя надежда осталась у Имандры. Рыдает она к богу Байве, просит дать жизнь молодому охотнику, обратить молодца в веточку – и Байве молчит. Глухи были боги к просьбам Имандры. Вконец отчаялась девушка да кинулась с утёса в небольшое озеро. Расступилась вода по окраинам от большой горечи, залила многие расстояния чёрной пучиной да и осталась такой, а озеро с тех пор стали звать Имандрой.

Мы молча сидим и смотрим на самое большое озеро Кольского полуострова. Костёр, освещая наши лица, ворчливо пощёлкивает и изредка извергает в небо сгустки искр, а вместе с его дымом в нас проникает природа дикого севера и её тайны.

О метаморфозах времени

Перед походом я не раз размышлял о разных непредвиденных ситуациях. Одной из них была – днёвка, но не просто отдых, когда можно выспаться, отъесться и неспешно погулять по окрестностям, а когда погода вынудит безвылазно сидеть в палатке, и выходить наружу захочется лишь по нужде.

Так и случилось. Поздно вечером, в тумане, мы спустились с перевала Арсеньева, он же Арсенина, и встали на ночёвку. Утром планировали выйти на непростой перевал Орлиный, очень уж хотелось попасть на вершину горы Юдычвумчорр именно через него. Часам к двенадцати ночи ветер заявил о своём присутствии, ну а позже пришёл его приятель – дождь. Погода упрямо намекала на то, что завтра нам не взойти.

Ночь была весёлой. Гуляка-ветер бесцеремонно ломился в наш «мягкий домик», но безуспешно. Казалось, неудачные попытки вторжения сильно раздражали его. Он затихал ненадолго, а потом, как бы исподтишка, с ещё большей силой дул, пытаясь сорвать палатку со склона. Дождь же, компаньон по ночному дебошу, непрестанно хлестал плетьми наше укрытие.

Утро, четыре часа – погоды нет, спим до шести, вернее пытаемся спать. Очередной будильник – видимость метров сто, отлёживаемся до девяти. Всё, встаём – будем ждать погоды. Завтракаем и понимаем, что придётся бездельничать целые сутки. Как в поезде, когда, кроме еды, книги и сна на неудобной полке, нет больше ничего. Поел, почитал, поспал, поел, почитал, поспал – и так до тошноты. Мне казалось, что этот день, проведённый в палатке, вымотает меня больше, чем двадцатикилометровый переход.

Два года назад многочасовая фотосессия заставила меня пробыть в пещере длительный промежуток времени. Три часа я ассистировал известному петербургскому фотографу, а потом ещё четыре снимал собственные панорамы. Тогда меня поразила не сама пещера со своими многокилометровыми сетями ходов и не мои фотографические изыскания, а время, которое течёт там совсем иначе.

Подростком я видел документальный фильм о том, как французский учёный-спелеолог Мишель Сифр провёл в пещере много дней, не имея часов. Так вот, он доказал, что без внешней связи с информацией о времени собственная оценка о нём сильно меняется. Его биологические сутки в итоге увеличились до сорока восьми часов.

Длительное пребывание в замкнутом пространстве нашего убежища чем-то напомнило мне нахождение в пещере, лишь свет и звук служили различиями. В августе за полярным кругом световой день очень длинный, почти восемнадцать часов, но за это время диск солнца, по которому можно было бы ориентироваться через ткань палатки, ни разу не пробился сквозь толщу свинцовых облаков. Шелест дождя, порывы ветра и хлопки тента стали чем-то обыкновенным и в какой-то момент перестали восприниматься вовсе. Мы редко смотрели на часы, а отрезки времени нам отмеряли наши желудки, которые напоминали, что пора есть. Мой организм твердил: «Уже ужин!» А мои ощущения реальности говорили: «Не может этого быть! Сейчас часа четыре или пять дня – никак не семь вечера».