О, юность моя!

Леська вернулся на корабль. Старший помощник уступил юношам свою каюту, и они уже не сходили на берег. О «Карамбе» больше не было речи: евпаторийцы не признавали сантиментов. Но по тому, с какой нежностью Володя относился к Леське, было ясно, кого он потерял в Артуре, Юке и Ульке.

С утра у лебедки стоял Елисей и записывал мешки, потом его сменял Володя, который не умел вставать рано, потом опять приходил Елисей, — так каждые два часа. Двадцатого апреля, когда пришел на смену Володя, Леська сказал:

— Сбегаю на приморский бульвар и обратно. Ничего?

— Сбегай. Пожалуйста.

Леська сбегал. По дороге он предался приятным мечтам: вот он приезжает в Геную, поступает на работу к Шокареву, изучает итальянский язык, потом приезжает и Милан и записывается хористом в театр «La Scala». Примут же его в хористы с таким голосом! А когда станет знаменитым, вернется в Россию. Где он будет петь на родине? В санкт-петербургском или московском театре, но уж обязательно приедет на гастроли в Евпаторию. То-то будет сенсация!

На бульваре у моря сидела девушка в белом. Она сидела так же неподвижно, как когда-то у ручья в саду Умер-бея.

— Гульнара!

— Леся?

— И ты в Турцию?

— Да. А ты тоже туда?

— Нет. Я в Италию.

— А я в Турцию.

— Замуж выходить? За принца?

— Неизвестно.

Где-то близко за горизонтом раздалось басовое ворчание грома.

— Гульнара! Сейчас совершается огромный шаг в нашей жизни, понимаешь? Может быть, мы с тобой никогда больше не увидимся. Так вот я хочу, чтобы ты знала, что я люблю тебя! Больше всех на свете. Ты самый дорогой для меня человек в мире! Я хочу, чтобы ты это помнила!

— Хорошо, — сказала Гульнара.

Ворчание за горизонтом длилось слишком долго, чтобы казаться громом. Это была артиллерия.

Леська тихонько взял Гульнарины руки в свои и поцеловал сначала одну, потом другую.

— Спасибо, — сказала Гульнара.

Леська пошел в город, умирая от горя. Еще одна беда свалилась на его голову. Была мечта всей жизни, пусть несбыточная, но все же. Больше ее не будет. Нельзя же мечтать о мертвых или о вышедших замуж за турецких принцев…

До Леськи донеслись какие-то возбужденные крики, возгласы, обрывки песен. Он побежал к ним. По главной улице военным строем шли французские матросы с кораблей «Жан Бар» и «Франс». Они пели «Интернационал». Встречные белогвардейцы, не понимая, что происходит, ныряли в подворотни и срывали с себя погоны.

Впереди демонстрации в берете с помпоном шел матрос, которого все называли Жорж. Время от времени он поднимал руку и кричал: «Vive la revolution!»

И моряки кричали вслед за ним:

— A bas Clemanceau!

Навстречу французским матросам вышла делегация профсоюза металлистов с красным знаменем. Жорж принял древко из рук русского рабочего и понес вперед, размахивая им, как факелом.

Леська примкнул к демонстрации и тоже кричал лозунги на русском и французском. Он шел, точно плыл в теплом течении. Он чувствовал революцию своей родной стихией и забыл про все свои беды. Только бы это могучее единство! Эта чудесная дружба народов всех стран!

На Большой Морской с балкона какого-то дома демонстрацию приветствовал на французском языке кто-то из подпольщиков. Значит, большевики сочли возможным выступить! Но на углу Хрулевского спуска морякам и рабочим преградили путь отряд сенегальцев и полурота греков.

Негры стояли, блистая лакированной чернотой лиц и белизной своих огромных белков. Странно было видеть эту экзотику одетой в зеленоватое сукно и застегнутой на все пуговицы французской пехоты вместо бурнусов, которые представлял себе Леська.

Полковник Труссон выехал вперед на броневике и обратился к повстанцам с речью. Как и все парижане, он обладал большим ораторским даром. Словно читая стихи, полковник то подымал свои фразы до патетики, то снижал их до шепота. Насколько Леська мог понять, полковник говорил о культуре Европы, которую хотят растоптать русские дикари. Говорил он горячо, даже пламенно. Но под конец очень спокойно потребовал, чтобы французы вернулись на свои суда. От его спокойствия повеяло железом. И это было сильнее всей речи.

Но тут на броневик взобрался матрос Жорж. Низенький, но необычайно широкоплечий, он обаянием всего своего народного облика сразу же затмил фигуру Труссона, хотя достигал полковнику всего лишь до плеча.

— Мы, французские граждане, — закричал он, — присланы сюда разгромить революцию. Но мы внуки парижских коммунаров и не позволим душить коммуну в России! То, что не удалось нашим дедам, может удаться сегодня русским товарищам.

Сенегальцы, огонь! — хладнокровно скомандовал Труссон.

Произошло чудо: сенегальцы безмолвствовали. Черные утверждали свою дружбу с красными.

Демонстрация разразилась аплодисментами:

— Vive les peuple noirs!