О, юность моя!

Леська углубился в книгу и не заметил, как съел и сало, и хлеб. Он читал первый том «Капитала» и приходил в детский восторг прежде всего от Марксова юмора в сносках.

«Явное влияние Гейне, — думал он. — Тот же полемический блеск, то же едкое остроумие… Так смеются боги».

Сначала Леська вообще весь том прочитал в сносках. Но юмор юмором, а за последний месяц Бредихин ушел уже довольно далеко и теперь постигал одну из самых важных глав — главу о прибавочной стоимости.

Он услышал за дверью возбужденные голоса.

— Нет, ты обязан это напечатать, будь ты проклят!

— Не могу, Васильич. Ну, понимаешь: не мо-гу!

— Можешь! Должен! Обязан!

Леська выглянул в коридор.

— А! Елисей! Вы дома? Пожалуйте к нам. Знакомьтесь.

— Трецек.

— Бредихин.

Трецек, маленький человечек, жилистый, горбатенький, с волосами, крашенными до фиолетовой радуги, смотрел на Леську печальными глазами.

— Елисей! Вы только подумайте: этот мерзавец отказывается напечатать в своей грязной газетенке замечательное мое стихотворение.

Несмотря на весь свой гнев, Аким Васильевич бранился так беззлобно, что на него нельзя было сердиться.

— Называется

Урок мудрости

Можно делать дело с подлецом.
Никогда подлец не обморочит,
Если только знать, чего он хочет,
И всегда стоять к нему лицом.

Можно дело делать с дураком.

Он встречается в различных видах,
Но поставь его средь башковитых,
Дурачок не прыгнет кувырком.

Если даже мальчиком безусым

Это правило соблюдено,
Ни о чем не беспокойся, но —
Никогда не связывайся с трусом.

Трус бывает тонок и умен,

Совестлив и щепетильно честен,
Но едва блеснет опасность — он
И подлец и дурачина вместе.

— Прекрасное стихотворение! — сказал Леська.

— Вот видишь, обезьяна, видишь?

— Господин студент! Если я это напечатаю, меня вызовут к полковнику из контрразведки и будут орать на меня и топать ногами.

— Пусть орут, пусть топают! — упрямо восклицал поэт.

— Еще и оштрафуют!

— И правильно! Стихотворение стоит того.

— Простите! — вмешался Елисей. — А что в этой вещице такого, что может вызвать гнев контрразведочного полковника?

— Как что? А «подлецы», «дураки» и «трусы»? Ведь белогвардейщина все переводит на себя.

— Врешь, негодяй! Полковник даже не обратит внимания на эти строчки.

— А доносы?

— Все равно. Он достаточно умен, чтобы сделать вид, будто ничего не произошло. Да и на самом деле: я ведь действительно не думаю, что мое стихотворение относится ко всем белогвардейцам. Разве Пуришкевич — дурак? Разве Булгаков подлец? А Деникин — трус? Ты! Ты — трус, подлец и дурак. И к тому же зол, как скорпион. Вы знаете, Елисей, я написал на него эпиграмму:

Не под булавкой он пока.
Он ядом жжет со всех трибун.
Эн Эн похож на паука
Не потому, что он горбун.

О, как я вас ненавижу, горбуны духа! Это вы затыкаете нам рот кляпом. Это вы — душители культуры. Именно вы, вы, а не полковник. Тот боится революции — и только, а вас пугает даже самая маленькая вспышка таланта.

— Сумасшедший, — спокойно сказал Трецек. — Он не знает этих людей. Сейчас они могут сделать вид, будто не заметили его стихов. Но потом придерутся к какой-нибудь запятой и сдерут с меня шкуру.

— Ну и что?!

— Он еще спрашивает. Сумасшедший!

— Я требую от тебя подвига! Слышишь, Трецек ты этакий. Подвига! В твоих руках печать. Ты могучий человек. Ты можешь бороться.

— Я? Бороться?

— Неужели ты издаешь газету только для того, чтобы ежедневно жрать в харчевне котлеты де-воляй? Ничтожество ты после этого. Тьфу!

Беспрозванный забегал по коридору туда и обратно так быстро, что у него тряслись щеки. Он выбежал в прихожую, чтобы не разрыдаться.

— Ну, что же мы будем стоять в коридоре? — растерянно сказал Леська. — Прошу ко мне.

Трецек вошел.

— Как вам нравится этот огромный ребенок? — спросил он, вздохнув.

— Да, но устами детей глаголет бог.

— Бога нет, и слава богу, — устало сказал Трецек.

Они помолчали.

— Скажите, господин Трецек… Я очень нуждаюсь в работе. Не могу ли я быть репортером в вашей газете?

— Почему же нет? Можете. По в штат я вас не возьму. Мне это не по карману. Сколько заработаете — все ваше.

— Согласен. Когда можно приступить?

— Да хоть завтра.

Утром, дождавшись ухода прапорщика, Леська на цыпочках опять проник в его комнату и снова отрезал тонюсенький ломтик сала. Это было его пищей на весь день.

Сначала сбегал в университет узнать, не будет ли сегодня чего-нибудь из ряда вон выходящего. Он посещал только те лекции, которые находил интересными: неинтересные можно и в книге прочитать.

За дверью слышался женский голос удивительной свежести. Елисей приоткрыл дверь и приник ухом к щелке: