О, юность моя!

— Вот вам новый товарищ! — провозгласил Воронов. — Допустим его до шашлыка?

— Коли достоин, допустим.

— Да как сказать… Пока добыл он для нас пятьдесят голов овец.

— Подходяще.

— А почему не сто?

— Сто мы не съедим, — сказал Елисей. — Завоняются. Пускай пасутся у хозяина, все равно наши будут.

— И то правда.

Вошел Смаил, неся вместо подноса огромную фанеру, на которой поблескивали сабли с шашлыком. Он опустил фанеру на пол и соскоблил шашлыки плоским немецким штыком, напоминавшим косу. Партизаны, спрыгнув со своих нар, уселись вокруг оленины в кружок и принялись ложками черпать куски горячего мяса.

За Смаилом вошла женщина, внесшая такую же дымящуюся фанеру для второго кружка.

— О! И Елисей к нам препожаловал, — сказала она певуче.

— Софья? Какими судьбами?

— А чем я тебя плоше?

— Вот уж, ей-богу, не ожидал… Кого, кого, а уж тебя…

— Нече баить. Садися, а не то… Я твоего шашлыка беречи не стану, а тут — вишь как: все съедят.

— Ну, ступай, Сошка, ступай, — проворчал Воронов. — Чего на студента уставилась?

— Да ить шабренок вроде.

Елисей с наслаждением слушал ее ярославский, не испорченный Крымом говорок. Она начинала фразу скороговоркой, а кончала затяжно и чуть-чуть вопросительно. Уходить Софья не хотела: крестом сложив руки, она глядела на Елисея синим своим сиянием.

— Ну, пошла, пошла! — мягко прикрикнул на нее Воронов, как на кошку.

Софью бросило в жар, и, укоризненно взглянув на Воронова, женщина вышла из сарая.

Воронов присел ко второй фанере и позвал Елисея.

— Ложка есть?

— Всегда со мной.

Партизаны рассмеялись.

— Неужели всегда?

— Даже во сне, — сказал Леська. — А вдруг каша приснится!

— Так чего ж ты не ешь?

— Не могу. Бродят по здешним местам два ручных оленя — личные мои знакомые, Стасик и Славик. Боюсь, что это один из них.

— А ты не бойся, — сказал парень в тельняшке, уписывая за обе щеки. — Бояться партизану не положено.

— Сошка! — позвал Воронов.

— Ну, я, — отозвалось из-за двери.

— Неси студенту чего-нибудь другого. Он у нас вроде Лев Толстой: мяса не ест.

— Друзей не ем, — поправил Елисей.

Софья прислала с татарином кусок слоистого сыра «качковал» и гроздь розоватого винограда.

Когда обе фанеры опустели, партизаны взялись за курево. Леська отвалился к паре и запел:

Ой, мороз, мороз.
Не морозь меня,
Не морозь меня,
Моего коня.

Гармонист Нечипоренко схватил баян и тут же включился в песню, хотя никогда ее не слышал:

Не морозь коня,
Белогривого…

И вдруг за дверью зазвучал сильный женский голос:

У меня жена,
Эх, ревнивая…

Дверь распахнулась, и в проеме показалась Софья. Платка на ней уже не было, а были две косы, уложенные венком.

У меня жена —
Раскрасавица, —

пел Елисей.

Ждет меня домой,
Разгорается, —

пела Софья.

Песня увлекла партизан. Они восхищенно глядели на эту пару.

— Браво!

— Бис!

— Повторить!

Нечипоренко тронул лады, и Елисей снова запел:

Ой, мороз, мороз…

Но теперь уже подхватили все. Все, кроме Воронова. Он мучительно слушал песню и тут же вышел из сарая, как только она отзвенела. Леська пошел за ним.

— Вы что это, товарищ Воронов? Что с вами?

— Душно там.

— Разве? А по-моему, хорошо: пахнет сосной не хуже, чем здесь.

Воронов молча направился к пещере. Елисей за ним.

— Откуда Сошку знаешь?

— Работали вместе у немца Визау. А что?

— Слушай, студент. Я понимаю, как это бывает, когда вместе работаешь в поле. Но теперь ты про Сошку забудь: моя она теперь. Понятно? А я делиться не стану.

— Успокойтесь. Я на нее не претендую.

— Ты-то, может, и не, а она, понимаешь, да! Видел, как причесалась? При нас всегда ходила степкой-растрепкой. «Зачем, говорю, так ходишь, нечесаная?» — «А я, говорит, чесмышок утеряла». Чесмышок — это у них гребешок.

Весь вечер Воронов молчал. На заре, когда оба еще покоились на своих лежанках, пришла Софья, постучала в стекло.

— Зачем пришла? — сурово крикнул Воронов.

— Впусти сперва, не то медведь задерет.

Воронов встал и как был, в подштанниках, подошел к двери и отодвинул засов.

— Ну?

— Термоса смените надобно.

— Врешь! Термоса носит Нечипоренко.

— А у него нога распухши.

— Врешь, врешь!

Леська наскоро оделся под одеялом и вышел на полянку, оставив их наедине. Уже заметно светало. Моря не было — вместо него стоял дым, как на поле брани после артиллерийского обстрела.

Сначала из пещеры доносился тихий, но возбужденный разговор. Потом послышался горячий рык Воронова.

— Но почему же ты не хочешь быть моею?

— А вот и не хочу!

— Студента хочешь?

— Тебя не спрошуся.

И вдруг прозвучала веская пощечина.

Софья выбежала из пещеры и, взглянув сквозь слезы на Елисея, понеслась вниз. Леська не помня себя кинулся в пещеру:

— Как вам не стыдно? Как вы смели? Это отвратительно! Бить женщину, которая не хочет быть вашей.

— До тебя небось хотела.

Леська осекся.