О, юность моя!

— Самоуправление это значит, — сказал Андрон. — Вот, кстати: передай папе, Володя, что постановлением общего собрания матросов шхуна переименовывается.

Ну, что это за название: «Владимир Святой»? Кому сейчас нужна религия? Мы и решили — пусть называется «Владимир Ленин».

— А как посмотрит на это папа? — нервно спросил Володя.

— А что тут обидного? «Владимир»-то остается? Остается.

Тайфун явно приближался.

— Може, иде водочки прикупить? — спросил председатель судкома. — Нашу усю по дороге срасходовалы.

— Поздно уже. Казенки закрыты.

— Не беда! — озорно сказал Андрон. — У деда где-то завалялся старый спиртовой компас. Раскокаем его и выпьем на радостях.

Все засмеялись. Особенно заливался Леська: только в этой фразе он и узнал своего дядю. Вообще же Андрон показался ему не то чтобы чужим, а каким-то особенным, новым, совершенно непохожим на того, который когда-то заменял ему отца, учил плавать, грести, водил смотреть живую сирену. Теперь он учил его революции — это ясно. Но как учил-то!

Елисей вспомнил адвоката Гринбаха и маляра Караева. Там была теория. Эпоха и абстракция. А тут революция возникала в самых мелких, но удивительно ярких, до рези в глазах ярких подробностях уже не бытия, но быта… Судком. Митинг матросов на чужом судне. Шхуна «Владимир Ленин»… потрясающе!

Дома, сидя в бане на нижней полке против Володи и Самсона, расположившихся на перевернутых шайках, Андрон пил голубой спирт, запивая его водой.

— Хороший ты парень, Володя! — говорил он спокойно и вразумительно, точно спирт не оказывал на него никакого действия. — Прямо сказать — Владимир Святой. И папа твой хороший человек. Но ничего хорошего вам не будет. Почему? Слушай сюда: вот эта ваша шхуна, она теперь уже не ваша, а наша.

— Как это ваша?

— Наша. Постановлением общего собрания.

— Кто же ее хозяин? Вы?

— Ну зачем же я? — уклончиво ответил Андрон. — Матросы, юнга, боцман — все мы. Так теперь и с заводами будет и с поместьями.

— Но отец на это никогда не согласится.

— Пока мы в белом Крыму — не согласится, а вспыхнет революция — сам отдаст.

— Н-не думаю.

— А я думаю.

— Я знаю отца.

— А я знаю революцию. Только ты вот что, Володя: не вздумай пока ничего говорить Ивану Семенычу. Понял? Он осерчает, пойдет на шхуну ругаться, а это сейчас — как в медвежью берлогу.

— Что же ему могут сделать?

— Снимутся с якоря, повесят на рее — вот что сделают.

— Хорошая благодарность! — воскликнул Володя, сверкая глазами. — Мы вам камни подарили, а вы у нас шхуну отбираете.

Он вскочил и хотел было уйти, но Андрон, огромный, как памятник, не вставая, протянул к нему десницу и поймал за рукав.

— Милый! Шхуна — это мелочишка. Что такое шхуна против вашей «экономии», против ваших каменоломен, против ваших денег в банке? А ведь все это у вас отберут. Мировая революция на носу, милый! Тут, братец, такой тарарам скоро будет, что дедушку с того света увидишь. А благодарность наша — что ж… Будет благодарность. Что бы ни случилось, только шумнёшь — и я вас тут же отвезу на шхуне в Константинополь. Драпать вам надо, дорогие вы мои, драпать — помяните мое слово. Или я ни за что не отвечаю.

— А зачем нам ваша шхуна? — с обидой в голосе гордо сказал Володя. — Мы можем туда и на пароходе.

— На пароходе тоже судком может быть. Думать надо!

— Чем же шхуна лучше?

— А я где? Я вас препровожу лично и доставлю в целости и сохранности. Ни один матрос у меня не чирикнет. Всякого укорочу. Понял?

Он выхватил из заднего кармана вороненый браунинг с сизым отливом и повертел его в руке.

— Вот кто такие Бредихины и ихняя благодарность. А теперь пошли, Елисей! Спать охота.

Леська смотрел на Володю виноватыми глазами, но Володя упорно его не замечал.

У пристани Богайских каменоломен под деревней Орта-Мамай шхуну встретил Петриченко.

— Авелла! — закричал он Андрону и протянул ему руку, широкую, как медная сковорода.

— Привет матушке Хохландии! — ответил Андрон.

Петриченко, по-солдатски статный силач почти андроновского роста, числился десятником работ в каменоломнях. Вообще же он был владыкой этого подземного царства.

Лицо Петриченки с небольшими усами кольчиком и пышным ртом женолюба считалось красивым. В сущности, оно и было таким. Но глубоко сидящие, лютые глаза его, точно вынутые из чужих орбит, глядели слишком напряженно. Чувствовалось, что перенес этот человек такую драму, о которой забыть не может и которую никогда не сможет простить человечеству. Если бы под его портретом подписать: «ГЕРОЙ ПЕРЕМЫШЛЯ», в это можно было бы поверить, как, впрочем, и в подпись «РАЗБОЙНИК АЛУШТИНСКОГО УЕЗДА».

Друзья присели на вагонетку.

— Ну? Какие у вас новости? — спросил Андрон.

— У нас никаких, а вот в Севастополе, я скажу, великие!

— Ну?

— Ага. Военные моряки объявили на всех кораблях советскую власть.

— Вот это да-а… Вот это здоровенно!.. Постой, а ты откуда узнал?

— Рыбаки все знают.

— А не «травят»?

— Нет, правда. Хрисанопуло на своем баркасе пошел туда за керосином, так там «жоржики» обыск ему сделали — все честь по чести. «У нас на воде, говорят, советская власть».

— А суша?