О, юность моя!

У выхода из Крыма блистал на рельсах бронепоезд. Он состоял из трех частей: одетый в броневые заплаты локомотив, за ним платформа со стальным кубом, из которого высовывалось дуло шестидюймового орудия, и, наконец, другая платформа, тоже забранная сталью, но со спущенными до поры до времени бортами. На ней при четырех «максимах» сидели и стояли черные силуэты моряков, похожие на орлиную стаю. С точки зрения архитектуры бронепоезд не представлял собой произведения искусства. Откровенно говоря, ничего более аляповатого война не создавала. Но в эпоху гражданской войны это уродище было самым грозным оружием.

— Привет сухопутным крысам! — крикнул Груббе и высоко поднял бескозырку.

Только теперь Леська прочитал на ней название: «Судак».

— Почему ты «Судак»?

— А почему Самсошка — «Воля»?

— Ну, воля все-таки что-то такое значит — большое, всеобщее.

— Да, да. А зато судак вкуснее.

От бронепоезда отделился Гринбах и поскакал к ним на красном коне, отчаянно махая локтями.

— Наша задача, сказал он, подъезжая, — обследовать степь до станции Ново-Алексеевка. За мной!

Вскоре из-за горизонта всплыли очертания водокачки, вокзала, а затем и самого села. Комиссар придержал красного. Подошли тачанки.

— Как думаете, немец там?

— А кто его знает? Подъедем — узнаем.

— Нет. Так нельзя-а, — рассудительно протянул Устин Яковлевич. — К медведю в берлогу головой не лезут. Следов надобно искать! На всякий случай поедем шагом.

Вдалеке показалась точка. Комиссар вскинул бинокль.

— Девчонка гонит корову, сказал он. — Вперед!

Корова была костлявая, и хотя черно-пегая, но далеко не голландка. Она удивленно уставилась на красного коня, который приседал перед ней, не находя себе места. Что же до девочки лет двенадцати, то была она до того конопата, что невозможно было определить черты ее лица. Две косички, смазанные деревянным маслом, торчали, как рогалики, одна над правым ухом вверх, другая над левым — вниз.

— Как тебя зовут, девочка? — спросил Гринбах.

— Клавдя.

— А фамилия?

— Гребенко.

— А сколько тебе лет?

Девочка лукаво стрельнула в комиссара глазенками:

— Фатает!

Все рассмеялись. Девочка тоже, хотя и не понимала почему.

— А скажи, дорогая, где сейчас немцы?

— А я почем знаю?

— Не знаешь, а бежишь?

— Это я от гайдамаков бежу.

— А где они, гайдамаки?

— У Ново-Алексеевке.

— Откуда ж там гайдамаки? Ты что-то путаешь.

— Зачем путаю? Неужели ж я гайдамаков не узнаю? Жупаны синие, шапки черные та ще с красным нутром.

— Что ж они там делают?

— Беженцев граблють… «Что!..»

— И много их?

— Кого? Беженцев? Тьма! Поездов дожидаются — кому куды.

— А гайдамаков сколько, как ты думаешь?

— Штук пятнадцать наберется.

— А ты считать умеешь? — спросил Петриченко.

— А як же ж! До десяти! — ответил за девочку Виктор.

Снова смех. День начинался весело.

— Все-таки неясно, — сказал комиссар. — Откуда тут гайдамаки? Месяца два назад, а именно двадцать пятого января, наши разгромили Петлюру. Недобитки бежали на Житомир и Винницу. Было их полторы тысячи. И все разбиты в пух!

— А может, и не в пух? — раздумчиво промолвил Устин Яковлевич.

— Но у меня же информация!

— А девочка — не информация?

— Девочка могла ошибиться.

— В красках ребенок не ошибется, — вставил Леська.

Гринбах его не слушал.

— Дельное замечание! — одобрил Комаров. — Ну да ладно! Гайдамаки, не гайдамаки — будь хоть сами черти рогатые, — ехать нужно. Айда?

— Айда!

Сразу взяли предельный аллюр. Влетели на вокзальную улицу и тут же увидели, как в пестрой толпе вертелись на лошадях хлопцы в синих жупанах и черных с красным шлыках. Нагайками хлестали они по лицам беженцев и орали во всю мочь:

— Рразойди-и-ись! Без вещей!

Люди шарахались в стороны и, побросав чемоданы, пытались скрыться в переулках.

Комиссар вытащил наган. Взмахивая им, проскакал до второго переулка:

— Пулеметы!

К нему прогромыхала первая тачанка. Виктор предоставил Леське первому стрелять из «максима»: он великодушно угощал друга чем мог. Леська прильнул к пулемету и нажал ручку. Первая же трель скосила четырех.

— Высоко берешь! — крикнул Груббе.

Леська нажал снова и на том же уровне. Он видел, как падают с коней заломленные папахи с красным верхом, и уже не мог остановиться. Но это было не азартом бойца: Леське казалось, будто стреляет не он, а кто-то другой, ибо то, что он делал, совершенно ему несвойственно.

Леськин пулемет сразу же охладил бандитов, хотя они еще не понимали, что происходит. Но вот подкатила вторая тачанка. Тут уж затараторил «максим» Устина Яковлевича.

— Хлопцы! Це ж красные!

Гринбах тем временем домчался до «перукарни» с огромной вывеской, изображавшей цирюльника, явно вознамерившегося зарезать бритвой перепуганного толстяка, закутанного в простыню, как в саван.

— В переулок! — скомандовал комиссар, остановив коня и револьвером указывая путь.