О, юность моя!

— Не робей, старик! Наша возьмет.

Девлет попытался улыбнуться. А Леська припал к брустверу. О смерти он не думал. Его сжигало любопытство: как это бывает — атака?

Передовая линия остановилась. Сквозь нее, точно вода в открытые шлюзы, хлынула вторая шеренга и, пригибаясь, покатилась вперед. Это было уже страшно, потому что неожиданно. Китайцы не выдержали, открыли огонь. Шеренга тут же залегла. К ней из задних рядов, пригибаясь, бежали офицеры, размахивая револьверами. Офицеры бранились, но цепь не вставала.

— Ничего, встанут, — спокойно сказал Махоткин, и от его спокойствия всем стало не по себе.

— Встанут, встанут! — подхватил Гринбах. — Один француз, угрожая немцу, сказал: «Мы — народ воинственный!» — «А мы — народ военный», — ответил немец. Так что встанут. Еще как!

Какой-то китаец выскочил на гребень и уселся на камень, ритуально положив руки на колени. Его тут же скосило пулей. Тогда выскочил другой китаец и уселся на то же место и в той же позе. Скосило и его. Тогда поднялся третий китаец…

— Что они? С ума посходили?

Махоткин бросился к траншее китайцев.

— Эй, старшинка! — закричал Махоткин.

Из окопа выглянул человек. На большой верхней губе два длинных волоса: один справа, другой слева. Махоткин спрыгнул к нему в окоп.

— Леся! А Леся! — хрипло заговорил Девлет.

— Чего тебе?

— Это я… тогда… спалил твою хату. Алим-бей велел, а я спалил.

— Зачем ты мне это говоришь?

— Так… Не знаю… Может, убьют!

Немцы все еще прижимались к земле. Офицеры орали на солдат, стоя уже в полный рост. Цепь наконец поднялась. Впереди бежали офицеры. За ними первая линия. Можно их рассмотреть: это синежупанники. Немцы гнали первыми гайдамаков.

По всему Турецкому валу полетела команда: «Паль-ба-а!» С двух концов прямой наводкой ударили батареи.

Пулеметы зачастили так, как будто на огромном заводе тянули железное полотно в рубцах и прорехах. Ружейного огня уже не слышали сами бойцы, но весь Турецкий вал курился, как вулкан перед извержением.

Первая линия повалилась. За ней рухнула вторая — эта уже состояла из железных касок. Третья смешалась и побежала назад. Атака захлебнулась.

— Прекратить стрельбу!

— Отста-а-авить…

Турецкий вал умолк, все еще продолжая дымиться. В этом молчании таилась гроза. Но уже конно-пулеметный отряд Вагула вылетел на тачанках в степь и, развернувшись, осыпал убегавших горячими струями. Кубанская сотня, перемахнув на коней, с гиком и свистом помчалась вслед. Вот она обогнала вагульцев. Те замолчали. Конники налетели на пятки немецкой пехоты, и началась рубка. Елисей видел только взблески шашек, точно шел сосульчатый снег.

— Зарвутся! — сказал Махоткин. — Ох и зарвутся. В такую минуту очень трудно опомниться.

Но тут с правого фланга запела труба. Голос был счастливый, золотой, кудрявый, но приказывал он отступление. И казаки вернулись. Вернулся и конно-пулеметный отряд. На одной из тачанок, разметав руки, умирал товарищ Вагул.

В этот день до самой звезды немцы не наступали.

В красногвардейских окопах смеялись, хохотали, гоготали, тиликали на гармошках, пели «Яблочко» и первую пролетарскую песню, родившуюся тут же, на фронте:

Винтовка, серп и молот,
Военная тревога.
Я все пройду! Я молод:
Передо мной дорога.

Мне солнце улыбнется,

Я радость караулю.
А пулю съесть придется —
Переварю и пулю.

Особенно нравилась последняя строчка.

К вечеру подошли волки. Сутулые, мелкие, как собаки. Иногда очень близко вспыхивали их глаза. Были слышны грызня и вой. А под утро сначала донесся запах аммиака, который на рассвете превратился в аромат жареного мяса и, наконец, в откровенную трупную вонь. Живые спали в траншеях менее удобно, чем мертвые в степи: те лежали, свободно раскинувшись на просторе.

Леська спросонья раздул ноздри. Сначала ему показалось, будто он у моря: после шторма, когда волны выбрасывают на берег целые заросли придонных трав, их гниение издает что-то вроде этого запаха. Но потом он открыл глаза и все вспомнил.

— Так как же, Девлет-бей? — спросил он полусонно. — Значит, это ты сжег нашу избушку?

— Нет, зачем же, товарищ Леся? Не я.

— А кто же?

— А я знаю?

— Да ведь ты только вчера сказал, что ты.

— Не говорил я это, товарищ Леся.

— Ты, верно, дурачком меня считаешь?

— Не считаю, товарищ Леся.

— Но ведь ты! вчера! сказал! мне!

— Ничего я не сказал.

На фронте установилось затишье. По ничьей земле между немцами и красногвардейцами спокойно гуляло стадо белых гусей, точно спустившиеся с неба облака. Их не обстреливали: ждали, в какую сторону свернут.

К полудню далеко в степи показались три танка. Шли они, четко соблюдая линию. Шума моторов не было слышно, но машины казались уже довольно большими. За танками мельтешила пехота. Неизвестно по чьей команде на танки полетела кубанская конница.

— Эх, зря! — сказал Махоткин. — Конь танка не ест.

— Думаю, их задача умнее, — сказал Гринбах, — обойти танки и ударить по пехоте.

— Это не удастся.

Но это удалось.