О, юность моя!

Арифметика была простой. Но не дай бог улизнуть и не уплатить Эдуарду «тумбы». Он ухватывал двумя пальцами вихор обвиняемого и сначала драл его вправо и влево так, что голова мальчишки дергалась от плеча к плечу, а потом пригибал эту голову к земле и снизу бил по носику коленом. Ребенок уходил, обливаясь кровью, но, конечно, жаловаться не смел: ябеду били все — и русские, и греки, и татары. Однажды немец разбил лицо Леське, который в тот день ни во что не играл, но Визау по ошибке приписал ему чужой счет. На следующий день, когда ученики уходили из училища домой, Визау снова подошел к Бредихину:

— Деньги?

Денег у Леськи не было.

— Тогда вот что, Бредихин: пока не принесешь денег, в училище ходить не будешь. Я запрещаю!

Но Леська все-таки пришел. Целый день он не выходил из класса, а потом выбежал через учительский подъезд и спрятался в сквере, через который обычно проходил Визау, когда шел домой. Когда Визау вышел на улицу, в скверике на скамейке сидел гимназист Леонид Бредихин. Ничего не подозревая, Визау прошел было мимо, но Леонид встал и окликнул его. Визау оглянулся. Тогда Леонид дал ему звонкую пощечину.

— Это тебе за Леську.

Визау поглядел на Леонида — тот был ниже его на голову. Схватив гимназиста за волосы и пригнув его голову, он со страшной силой ударил в лицо коленом. Леонид на минуту ослеп, а когда прозрел, перед ним стоял Леська и глядел на него, беззвучно рыдая.

— Это все из-за меня… Это все из-за меня… — шептал он. Потом взял брата теплой ручонкой за руку и повел домой.

— Только дедушке не говори, Леня, слышишь? А то он и дедушку…

На следующий день Визау не требовал от Леськи денег, он просто схватил его за вихор и стукнул личиком о колено. Так теперь повелось изо дня в день. В конце концов Леська перестал посещать училище. Утром он собирал книжки в ранец и уходил, а к двум часам возвращался. Но в школе не был.

Из плаванья вернулся Андрон. Леська ничего ему не рассказывал, но рассказал Леонид.

— Ну конечно, — спокойно произнес Андрон. — Куда ты против него? Тебе семнадцать, а ему двадцать один. Позови ко мне Леську.

Утром Андрон взял Леську за руку и повел в училище. Леська вошел в класс, а дядя — в кабинет инспектора.

— Ваш Визау до того мордует Леську, что парень перестал ходить в училище.

— Но-но! Пожалуйста, не утрируйте! У нас учебное заведение, а не бурса. Что же до Бредихина Елисея, то он действительно много пропустил, но я думал, будто он болен.

— Визау мордует моего племянника, и я хочу, чтобы с этим было покончено.

— Никто! Никого! У нас! Не истязает! Прошу не приписывать нам уголовщину.

— Значит, вы не вмешаетесь в это дело?

— Я поговорю с учеником Визау.

— Только и всего?

— А чего бы вы хотели? Исключить его я не имею права: он прекрасно учится.

— Так. Значит, из училища забрать Леську?

— А уж это как вам будет угодно.

Инспектор встал, давая понять, что разговор окончен. Андрон тоже встал, аккуратно снял с чернильницы медный шлемик, поднял ее, как бокал с черным вином, и плеснул чернилами в лицо инспектора. Инспектор всхлипнул от неожиданности, Андрон же вышел на улицу через парадный ход. Никто его не преследовал, никаких криков не слышалось: очевидно, инспектор принял решение избежать огласки.

Леська опять весь день провел в классе: на переменах прятался под парты. С последнего урока он отпросился «на минутку» и убежал домой. Когда ученики уходили из училища, Визау снова пошел через садик. Тогда со скамейки поднялся Андрон…

* * *

…Пленных расстреливали утром. Визау поставили у цоколя водокачки. Против него выстроились три бойца.

— По контрреволюции — пли!

У Визау сначала подломились коленки, а потом он медленно и как бы нехотя упал на бок. Одна из пуль разнесла косяк надбровья — стеклянный глаз выкатился и, поглядывая то вверх, то вниз, завертелся по земле.

«Андронова работа», — подумал Леська, глядя на стеклянный глаз.

Все остальные пленные вели себя таким же образом: падали медленно и нехотя. Но глаза у них были свои.

Елисей все это запоминал на всю жизнь, но никаких переживаний не испытывал: ни пафоса, ни злорадства, ни подавленности. Голова наливалась горячей кровью, тошнота подкатывалась под самое нёбо.

Он повалился на шинель и тяжело задышал. Над ним низко склонился Сысоев.

— Слушай, гимназист! Уходить тебе надо.

— Что?

— Уходи, говорю. Немец уже в Симферополе. Ясное дело, на Севастополь пойдет. Устин Яковлевич по-человечески беспременно возьмет тебя с собой, а кому ты в Севастополе нужен с контузией? Только всем в тягость.

— А куда ж я пойду? В Евпатории немцы.

— Дык теперь куда ни пойдешь — немцы.

Где-то очень близко гремела страстная речь какого-то оратора. Леська приподнялся: на рельсах первого пути стоял состав из теплушек. Одна из них была распахнута настежь, и кто-то худой, измученный, заросший черным волосом, лихорадочно блестя глазами, кричал перед толпой красногвардейцев:

— Товарищи! Такое время… Я призываю вас! Мы не можем не… Мы должны! Мы обовязаны! Мировая революция… Ур-ра!

И тут же вдруг стал изображать оркестр, притопывая ногой в такт: «Тум-ту, ту-тум-тум, тум-тум-тум!»